Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Мою любовь ты, по-моему, видел, — с достоинством продолжала девушка. — Она выросла у твоей печи, у корыт с тестом. Я любовалась тобой, когда работал вместе с другими рабочими. Ты же видел во мне только барышню, белоручку — признайся, что я права, Илие. И не любил — поклонялся, но не любил. Даже боялся взять за руку, потому что думал: "Это мне не пристало, не подходит, не имею права". А предатель Дан — имел? Я ждала, чтоб ты пришел, звала, ты же только на одно решался: посмотреть тайком в окно. А тогда, ночью, помнишь, кого привел ко мне? — Но, заметив, что их может услышать Илона, не договорила. — Помнишь? А сам остался у калитки: зачем было стеречь его, если я ждала тебя? Тебя, Илие…

Прибыл какой-то высокий военный чин, который должен был присутствовать при казни. Осмотрев могилу глазом специалиста, немец стал прикидывать, достаточна ли она будет для расстрелянных.

— Ахтунг! Ахтунг! — закричали несколько человек одновременно. — Приговоренным немедленно сдать инструмент! Взвод, равняйсь!

— Можно мне стать рядом с тобой? — просительно, но вместе с тем и непреклонно произнесла Лилиана.

Кику, однако, не расслышал ее — бросился на помощь к Илоне, начавшей подниматься наверх по свежевскопанной земле. Взвод карателей начал между тем выравниваться.

Илона выбралась на верхушку насыпи и подняла руку, пытаясь привлечь внимание офицера, — она хотела сделать заявление, о котором говорила в "салоне", однако тот не дал ей договорить.

— Зачем загаживать кладбище этими скотами? — обратился немец к Косому. — Их место там, за оградой. Что же касается девушки…

— Лилианы Дангэт-Ковальской! — подсказал кто-то из-за спины.

— Да, да… то она помилована, за заслуги перед третьим рейхом и румынским королевством.

Двое солдат бросились к девушке и стали поспешно отталкивать ее от могилы.

— Не-е-ет! — Лилиана вырвалась из рук солдат и. прыгнув с разгона в могилу, спряталась за спиной у Кику. — Не отпускай меня, Илие, не отдавай им!

— Чего ты ждешь? — крикнул офицер Косому. — Чтоб первым расстреляли тебя?

— Взять ее! — встревоженно, сиплым голосом приказал Косой, ударив по лицу одного из солдат, не сумевших удержать Лилиану. — Немедленно вытащить из ямы! Берите, кому говорю! — испуганно, точно безумный, вопил он, пытаясь перекричать отчаянные, нечеловеческие вопли девушки, которую волоком тащили по земле.

— Не-е-ет! — Лилиана задыхалась, судорожно хватала ртом воздух, но ничего, кроме стона жестоко обиженного ребенка, с уст ее не сорвалось. Когда ж на помощь солдатам, тащившим ее. бросилось еще двое, она уже не могла оказать им сопротивление.

Ее отвели в сторону, отделили от приговоренных к смерти, насильно оставив жить — для того, чтоб навеки проклинать и себя, и эту, дарованную палачами, жизнь…

30

Теперь их заставили рыть могилу второй раз, в другом месте.

— Поглубже, поглубже, голубчики, если не хотите, чтоб выклевали глаза вороны, — украдкой, чтоб как-нибудь не услышали стрелки, которым он не очень-то доверял, приказывал Косой. — И еще один совет: когда будут стрелять, не шевелитесь — не почувствуете боли. Вообще ничего не почувствуете. — И удивленно обернулся к Гаврилэ, рассматривающему свои сапоги. — Думаешь, как бы сохранить? Теперь уже ничего не получится… Внесен в список, и сам же в этом виноват. Вспомни — допрашивали, кажется, отдельно? Вас, по-моему, тоже? — Он повернулся к Илоне. — Я честно выполнил свой долг, вовремя предупредил каждого! Эх, Грозан, Грозан… — Он заговорил еще тише, чтоб не слышали солдаты. — Не раз предлагал на допросах, неужели, парень, не помнишь?

Ты чем-то похож на меня, такой же смуглый, здоровый, не мужик — орел! Жить бы и жить за семерых… И что ж ответил: политические одним миром мазаны? Надо было спохватиться, опомниться — мало ли в какую сторону подует ветер. Все в конце концов проходит… говорил я это или нет? Не послушал — теперь будешь гнить в земле! Что ж касается меня, то, когда придут ваши, сумею приспособиться и к новым порядкам — если, конечно, придут… Руки у меня чистые — никто не укажет пальцем…

— Как бы передать жене сапоги? — повернулся Гро-зан к Тудораке, когда Косой отошел от них. — И подметки еще не истоптаны, и голенища совсем новые. Можно продать. Или, еще лучше, пусть носит сама. Одежду тоже жалко, будет бесполезно гнить в земле… Можно перешить мальчишкам…

— Да, да, ты прав… — думая о чем-то своем, проговорил кельнер. — Тяжело идти в гору, но еще хуже падать в яму… Чего хочет от тебя Косой?

— Если уж решил спросить, — сказал Гаврилэ, — то знай: я мог выбирать между теми, кого расстреляют и кто будет расстреливать.

— Вот как! Прости. Гаврилэ, ты куда крепче меня! — Он отставил в сторону лопату и пожал руку слесарю.

— Оставь, оставь… Сам видишь, какой выбор сделал… А вот бедной жене нечего надеть на ноги, — озабоченно проговорил он, затем быстро, почти не наклоняясь, снял сапоги — сначала с одной, потом с другой ноги — и рванулся с ними к брустверу ямы и молниеносным движением забросил за ограду кладбища, куда-то туда, где слышались громкие, жалобные стоны Лилианы.