Луна как жерло пушки. Роман и повести

— Ничего, все хорошо, — ответила она рассеянно. — А как ты? Промок? Смотри, от пиджака прямо пар идет!

Каймакан взял ее пальцы, отвернул рукав платья и поцеловал руку выше запястья, потом, подымая рукав все выше, приник ртом к ямке у локтя, словно это был ковшик воды в знойный день. Он впился в ее руку, целовал ее ненасытно, жарко.

— Софикуца, — шептал он, ища губами ее грудь, — дорогая моя… дорогая!

Свет лампочки раздражал его. Обняв за талию, он повел ее, чуть баюкая, к узенькому диванчику, покрытому домотканым полосатым ковриком, сбегающим со стены до самого пола.

Софика не противилась. Он лёг, она поправила подушку под его головой и села рядом на краешек дивана. Она поддалась этой ласке и в то же время была охвачена какой-то глубокой, но безотчетной печалью. Ей хотелось прийти в себя, остудить пылающее лицо, совладать со своим частым дыханием. Он обнимал ее одной рукой, от которой еще пахло сыростью осенней ночи. Эта рука настойчиво звала ее. Она чувствовала жар его лица.

И все-таки она мягко отвела его руку.

— Не надо, Еуджен, — виноватым голосом проговорила она.

— Почему?

— Так…

Они помолчали.

— Объясни мне по крайней мере, — неожиданно спросил Каймакан, — зачем к тебе ходит этот Рошкулец? Он начинает понемногу, словно тень, становиться между нами. Я пытаюсь проникнуть в твои чувства, понять твою точку зрения. Может быть, это вопрос времени, дорогая. Мне просто нужно для этого больше, чем тебе для того, чтобы понять меня. Но эта тень, которая… как… как…

— Нет, нет! — прервала она его, легонько зажимая ему рот ладонью. — Ни одного дурного слова о нем! Умоляю тебя…

Каймакан приподнял голову с подушки, вгляделся в лицо Софии заблестевшим взглядом и вдруг добродушно рассмеялся, радуясь этому ее жесту. Робость и скованность, угнетавшие его весь вечер, исчезли бесследно. Он вскочил с дивана, поднял Софию, как перышко, закружился с ней по комнате и потом, не разжимая объятий, опустил на диван.

Софика молча билась в его руках все слабее и слабее, не отворачивалась от его шепота, от его ласк…

— Почему моя девочка прячет от меня глаза? — спросил он, поворачивая к себе ее лицо. — Почему?

Но что это? Он почувствовал на своей шее ее слезы. Его кольнула досада, но он тут же подавил ее.

Теперь уже София лежала, а он сидел на краешке дивана. Потом он встал, подошел к стулу, где висел его пиджак под раздражающе яркой лампочкой, и, словно не находя себе места, бросил беглый взгляд на окно. Он искал чего-то. Чего? Ведь он ничего не… он даже мысленно не решился произнести последнее слово. Вернулся к дивану.

Софика уже не плакала. Ее большие черные глаза отчужденно и болезненно блестели, она смотрела на него испытующе, словно изучая.

Каймакану довольно было одного этого взгляда. Ему показалось, что ее лицо сразу поблекло. На нем жили только глаза да горели губы — словно искусанные.

Каймакан отвернулся, отводя от них взгляд. Но ощущение беглого прикосновения к ним, вопреки его воле, все еще жило, — казалось, он чувствовал их теплоту.

— Дождь как будто утихает, — сказал он и вспомнил, что, когда вошел сюда, на нем был еще и шарф. Он увидел его на спинке стула. Накинул на шею.

— Уходишь?

Она заботливо закутала ему горло, подняла воротник.

— Смотри не простудись, Еуджен, — встревожилась она. — Осень у нас такая мягкая — порой и не заметишь, как подкрадется болезнь…

— Спокойной ночи, Софика!

— Спокойной ночи…

17

— Эй, здравствуй! — услышал Сидор за спиной мужской голос.

Завхоз нёс, положив на голову, только что раздобытое стекло — несколько листов сразу, и не мог оглянуться, посмотреть, кто его окликает. Он с большим трудом выцарапал это стекло и надеялся хоть немного смягчить Каймакана. Чтобы, не дай бог, не разбить свою ношу, он шел медленно, еле переставляя ноги.

У ограды городского сада, над которым громко каркали вороны, он остановился перевести дыхание.

— „Гроза буржуазии“! — услышал он снова тот же голос и увидел высоченного человека, который обогнал его и остановился словно вкопанный. — „Гроза буржуазии“! Или я обознался?

— Нет, не обознался, — успокоил его завхоз. — Но с тех пор, как я вышел из подполья, меня зовут моим настоящим именем. Мазуре моя фамилия.

— Знаменитый „Гроза буржуазии!“. Наборщик подпольной типографии, автор боевых листовок! — все еще изумлялся высоченный.

— Правильно, и наборщик, и метранпаж, и корректор, — спокойно кивнул Сидор.

— А меня зовут Шойману. Ты еще помнишь меня? Мазуре молчал.

— Зачем ты держишь, дружище, такую тяжесть на голове?! — раздраженно воскликнул вдруг Шойману.

Он ловко взял из рук Мазуре стеклянные листы и бережно поставил их на землю, прислонив к своим коленям.

— Я тебя помню в подвале майеровского заведения, где-то на Нижней окраине. Мы видели друг друга только при свете огарка, а я все-таки узнал тебя. Неужто не помнишь? Это было как раз, когда арестовали „интеллигента“, того, что редактировал материал. Мы еще боялись, что он не выдержит пыток в сигуранце и выдаст адрес типографии…