Луна на ощупь холодная (сборник)

Владимир Корнеич видел себя садовником. Отец мешал ему. Сын угрюмо думал, что отец губит сады, и позже, заменив отца, едва ли не губил их больше, но не замечал этого.

Владимир Корнеич не был человеком мира. Он вел войну против всех, ничто не могло ему противоречить. Отец раздражал каждым словом, каждым жестом, жена отнюдь не была кротка. У Владимира Корнеича появилась любовница-вдова, и он ходил к ней, не скрываясь – считал, что домашние должны молчать. Но они так не считали. Иногда дралась вся семья – летали лавки, – Корней Иванович и Валентина заступались друг за друга, но иногда и Владимир Корнеич разнимал их. Валентина никогда не уступала в ссорах. Она всегда помнила о своей красоте, и если ей говорили: «Замолчи!» – отвечала: «Я же не какая-нибудь мышь драная, чтобы молчать!» Синяки не покидали ее лица. Она приходила плакать к Евдокии, и та с завистью отмечала, что соседку не портят ни слезы, ни разбитые губы. Снег, маки и две косы, сливающиеся сзади в одну, рыже-розовую, гладкую как шелк, оставались нетленны.

Шовская вдова тоже была красива – черная, как уголь, с яблочными атласными щеками. Однажды Корнеич приревновал ее и избил в Шовском логу. Листья падали очень медленно, останавливались и поворачивались в воздухе, свет шел не от неба, а от листьев, прозрачных, с жилками под кожей, как у человека. Владимиру Корнеичу понравилось бить ногой.

С тех пор женщина замкнулась и стала избегать любовника. Корнеич принял это за доказательство измены, перестал ходить в Шовское и жестоко страдал. Он запил, Валентина прятала бутылки у соседей.

Отец и сын гостили в Кочетовке у братьев-стариков с серебряными, как зола, одинаковыми бородами – они подстригали их друг другу.

В гостях, в душном маленьком доме завязался спор. Корней Иванович спрашивал у стариков, кого бы попросить себе в помощники садовода – «старею, надо кого-то обучать на смену». И старики долго советовались, обсуждали кандидатуры так, будто не знали о вожделении Владимира Корнеича. Корней Иванович не подозревал глубины и силы сыновнего желания – «ему что ни делай, лишь бы укорять отца», а братья старики верили в непреложность отцовской воли.

Владимир Корнеич из гордыни не сказал ни слова, но у него поднялось давление, и белки глаз покрылись красными трещинами.

Они выпили мало, но Владимир Корнеич ощущал себя пьяным, гордыня едва сдерживала ненависть в присутствии чужих.

Наконец они вышли, пошли к лошади, отец впереди, в собачьем распахнутом полушубке – снег плавился на воротнике и мокрый мех тянул псиной. Садовод облизывал красные губы и касался льдинок на пегих усах белесым языком, неприятно напоминающим сыну обрезок сырого мяса. Принялся перепрягать, медленная уверенность в движениях, спокойствие отца бесили Владимира Корнеича.

Снег опушил ресницы лошади, и вид у нее стал удивленным.

– Стой смирно, твою мать, – ровно сказал Корней Иванович и, затягивая, дернул упряжь.

Снег пошел быстрее и косо.

– Вставай, отец!

Лошадь кашляла, косилась на упавшего хозяина и переступала мохнатыми запорошенными ногами.

– Вставай, отец!

Отец не вставал. Корнеич оглянулся – в доме вздрогнула молочная занавеска, будто моргнул глаз.

Корнеич взвалил отца на сани, стал перепрягать опять, по-своему, за уши стекал кипятковый пот, а пальцы коченели, не гнулись, медленно поехал в больницу.

Садовод умер – Корнеич сказал, что лошадь ударила его копытом в висок.

В Курпинке началась тирания Корнеича.

Она продолжалась до тех пор, пока его не выгнали из совхоза за пьянство. Корнеич перестал разговаривать и только рычал, как пес во время гона. Он пытался поджечь Курпинку и умер в тюрьме от гангрены, возникшей из-за незалеченных ожогов.