Луна с правой стороны

— Давай сыграем в шахматы. За игрой, возможно, вспомнишь…

— Давай, — согласился я.

Мы подошли к столику, разложили ящик, расставили фигуры и принялись играть.

— Ты, оказывается, хорошо играешь?

— Говорят, неплохо.

— Так где же мы с тобой встречались?

— Где? — спросил он и слопал у меня офицера. — В Питере.

— В Питере? Да, да. Теперь вспоминаю. Ты работал на Путиловском заводе?

— Работал.

— В чугунно-литейном? Со мной вместе? Но ведь это было давно.

— Да, порядочно, — сказал он и взял ещё одну фигуру. — А ты всё-таки плоховато играешь.

— Звать тебя, кажется, Иваном?

— Да, — ответил он и пояснил: — Иван Александрович Белоусов.

Я стал всматриваться в черты лица своего старого товарища по работе в одном цехе. Раньше, — я это хорошо помню, — у него были красивые чёрные с бронзовой искоркой глаза, а теперь выцвели и были похожи на поджаренные каштаны.

— Что ты на меня так уставился? Всё не узнаёшь?

— Да, всё ещё не признаю, — шутливо ответил я. — А ты всё-таки здорово изменился. Если бы ты меня не остановил, я тебя…

— Ничего удивительного нет…

— Да, — ответил я. — Ты всё-таки здорово постарел.

— Постареешь! — воскликнул он и как-то смешно махнул рукой. — Ты всё думаешь, что мы с тобой такие же молодые, а? Сколько прошло лет, как мы с тобой не видались?

— Лет десять, пожалуй, будет.

— Нет, больше двенадцати… Я ушёл с завода в 1912 году… и с половины этого года пошёл бродить по матушке-Руси. Где-где я только в эти годы не бывал! Везде, брат ты мой, побывал: был на Кавказе — шлялся по горам; был в Крыму — купался в Чёрном море; исходил Сибирь вдлинь и поперёк; был на Лене, работал на золотых приисках… А когда война началась, пошёл на войну добровольцем: уж больно она меня всколыхнула, а главное, ничего на земле нет интересного и оригинального, а мне только, откровенно тебе сказать, этого и хотелось…

— Ты был?

— Да. Если бы не война, я все равно покончил бы с собой: мне страшно надоело жить…

— Откуда у тебя такая босяцкая философия? — засмеялся я. — Ты, как я помню, не был тогда таким философом.

— Это верно. Я совершенно был чужд всякой философии, а в особенности — политике.

— Вот именно! Вот именно! — воскликнул я радостно и даже потёр ладони от удовольствия. — И меня удивляет…

— Что тебя удивляет? — встряхивая жёлто-рыжими волосами, спросил он и впился в меня глазами.

— Ты теперь работаешь в Москве? — уклоняясь от его вопроса, спросил я.

— Ты ведь не то хочешь? Ты хочешь спросить, как это я, чуждый и ненавидящий тогда всякую политику и враг всяких политических эксцессов, состою членом одной из самых революционных партий, в единственной партии рабочего класса? Так, что ли? — спросил он и пристально посмотрел на меня.

— Да, — ответил я, — это меня, говоря откровенно, немного удивляет.

— Только немного? — засмеялся он, откинулся на спинку кресла и замолчал.

Я видел, как по его лицу пробежала тень, она остановилась на высоком лбу и запуталась в глубоких морщинах. А тонкие губы едва заметно подёргивались в уголках…

Мы оба молчали. Я передвинул фигуру и стал внимательно изучать ходы, чтобы выйти из критического положения.

— Бесполезно, — бросил он, — ты окончательно проиграл, и продолжать неинтересно. Давай я лучше тебе расскажу, как я стал интересоваться политикой.

— С большим удовольствием, — садясь поудобнее, сказал я.

— Не заказать ли нам чаю? — предложил он.

Я заказал два стакана чаю и два бутерброда с голландским сыром, а когда нам подали чай и бутерброды, он, хлебнув немного из стакана, стал рассказывать.

II