Луна с правой стороны

Восторженный гул солдат и рабочих раздвинул стены манежа. Солдаты и рабочие потрясали в воздухе винтовками…

— Да здравствует социальная революция!..

— Да здравствует вождь!..

— Ленин, — выкрикнул я и задохнулся от радости и восторга.

Так вот они какие были работники… Это они трудились над великим делом рабочего класса… Так вот я с кем слушал тишину вечеров на сенокосе…

— Ленин! — крикнул я ещё раз и быстро было рванулся к трибуне. — Я иду добровольцем. Доброво-о-льцем!! — Но меня крепко схватил под руку солдат, которого я два раза спрашивал, и кричал на меня широко улыбающимся ртом:

— Ты что же, товарищ, думаешь, что мы идём в бой из-под палки? А?

Я ему ничего не ответил. Он был прав. Мы встретились глазами. Схватили друг друга за плечи и громко поцеловались.

Вот с этого дня, дружище, я заделался ярым большевиком и за всё время гражданской войны находился на фронтах и оружием смывал с себя прошлую пассивность к политике.

— Политика теперь для меня всё! — сказал он резко и поднялся с кресла.

— Это верно, — ответил я и крепко пожал ему руку.

IV

Через пятнадцать минут мы вошли в общий зал слушать доклад тов. Родионова «О внутреннем положении рабоче-крестьянской страны».

1925

Огломоны

Рассказ

Борода у дяди Сергея большая, до пояса, с проседью, в ветер раскалывается на две самостоятельные половинки, бьётся, подлезает в подплечье, в подмышки, вырваться хочет, куделью промчаться за сухой металлической листвой через выгон, огороды и поля, на волю.

— Ээх!

Нос у дяди Сергея тонкий, правильный, с резким двоением на самом кончике: по тонкому раздвоению носа разгадывают невинность девушек, — такая примета в народе имеется. Но эту народную примету не подставишь, не прилепишь к дяде Сергею: он герой, трёх молодух в гроб вогнал, хотел было четвёртую — поп не дал.

— Ээх! — вздыхал дядя Сергей. — Я, бывало, пробегу вёрст семь, выбегу на гору, дыхну минутку-другую и — жик… инда земля горит, искры летят.

— Да ты, дядя Сергей, и сейчас маху не дашь, можно сказать, за пояс заткнёшь любого.

— Да чего тут говорить, конечно, заткнёт.

— Заткнёт! Не только заткнёт, зарежет, право слов зарежет, лучше не берись, как есть зарежет.

Дядя Сергей, когда мужики поднимали спор о силе и ловкости — зарежет он или не зарежет — всегда молчал, деловито хмурил лоб и напускал на глаза густые брови, а когда спор утихал, становилось тихо и скучно, он поднимал брови кверху и держал их дугами во всё время своего рассказа, если рассказ проходил спокойно, отчего глаза его делались большими, круглыми и как будто пустыми и походили на глаза лошади.

— Ээк! — закатывался первым дядя Сергей от каждого своего смешного слова.

— Ээк! — закатывались за ним слушатели.

Дядя Сергей останавливался. Останавливались слушатели. И рассказ снова развивался, плыл с языка дяди Сергея до нового «ээк».

Волосы на голове дяди Сергея, несмотря на большую старость, были густые, чёрные, и чёрной скобкой глядели из-под краёв картуза, рыжего, выцветшего от времени, — вот каков был дядя Сергей. Можно сказать, особенный, редкостный.

Дядя Сергей любит общество, в особенности молодёжь, которая громко ржёт от его рассказов, но нужно сознаться, он и стариков не обижал, не обходил их своим присутствием, а вежливо раскланивался, пролезал в середину круга, садился на травку, поднимал к подбородку колени, сковывал колени сухими, длинными руками, клал на колени бороду и, после некоторой тишины и просьб, приступал к рассказу.

Вот так сидел дядя Сергей и сейчас под густой лозиной на зелёной травке, у покосившейся на левый бок избы дяди Михаила Многосонова, который, в отличие от дяди Сергея, никакой бороды не имел. Он вместо лица имел просто перепечённое яблоко, морщинистое, жёлтое, которое в какую сторону ни поверни — ни волосика, хоть на радость был бы один — ни одного.

— Ээк, как тебя природа вызвездила, — говорили шутливо мужики.

А Фёдор, которого иначе на селе и не звали, как Федька, всегда одно и то же при встрече:

— Дядя Михайло, тебе, знать, моя тёлка вылизала? — и закатывался в гык.

— Гы-гы… — хохотали мужики.

— А, пожалуй, Федька прав…

— А всё может быть — и вылизала.

— Гы-гы…

Так шутили, смеялись мужики над дядей Михайлом Многосоновым.

На голове у дяди Михайла тоже не было ни одного волосика — степь макушка песчаная… Только на короткой сморщенной шее три колечка рыжих, золотистых волосков.

— Всё богатство? — дотрагиваясь до колечек, вежливо спрашивал Фёдор.

— Всё, — отвечали мужики за дядю Михайла и закатывались в гык.

— Дырки одни остались.

Дядя Михайло выкатывал из морщин, вернее, вывёртывал коричневые зёрнышки глаз и бегал ими по хохочущим рожам.

— Старики, — хрипел беззубым ртом, дёснами, дядя Михайло и облизывал белёсым кончиком языка морщинистую дырочку рта, — старики…

— Хе-хе.

Мужики не понимали. Мужики катались в гыке. А дядя Михайло был прав. Он сказал большую правду. 32-летние мужики записались в стариков, обтирают печи, полати своими боками, а весной — сеновалы и сени, а то под лозинами, в холодке, пупами на солнце. Дух во все дырки — тоже.

— Гы-гы…