Луна с правой стороны

А дети скрипучими сохами царапают чахлую малокровную землю полей, не видавшую за семь лет революции навоза. А навоз распёр дворы, подпёр под крыши изб, горит на солнце, тёплым дымком поднимается, от него дух идёт по селу, лезет в нос, в рот, затыкает…

А мужики:

— Гы-гы…

— Федька, не тронь…

— Дядя Сергей, расскажи что-нибудь, послухаем.

Дядя Сергей поднял от колен бороду, вскинул брови. Мужики притихли, свободно развалились на мягкой траве, легко дышат, отдуваются.

— Вы, ребята, как хотите, дело именно ваше, а я человек верующий, православный, бога боюсь… — и, подумав, добавил: — да-а…

— Ггээ…

— Ты, Федька, не смейся, — сказал дядя Сергей и посмотрел сердито на Фёдора. — Народ наш тёмный, необразованный, это видно по всему. Даже, можно сказать, невежды, огломоны… Да-а… и обижаться тут, брат, нечего.

— Да чего тут и говорить… — заволновались мужики.

— Огломоны.

— Огломоны.

— Да ещё какие…

— Я и не смеялся, дядя Сергей, — сказал Фёдор и вскинул от зелёной травы-подорожника лицо с резкой чёрной растительностью, из которой спелыми раздавленными вишнями сочились губы да горели два холмика розовых щёк. — Я только чихнул.

— Чихнул, — протянул равнодушно дядя Сергей и, не глядя на Фёдора, бросил: — на здоровье.

— На здоровье, — вставил дядя Михайло Многосонов и спрятал в морщины коричневые зёрна глаз.

— Молод ещё чихать-то… Ты доживи до наших лет, тогда и…

— Что правильно, то правильно.

— Дело говорит, — загалдели мужики.

Дядя Сергей выше поднял голову, круче выгнул на лбу густые брови.

— Слухайте. Вот, например, есть такое дерево, называется оно липой. Так вот, когда эта самая липа бывает в цвету, запах имеет большой, а главное пользительный для человека.

— Каждое растение пользительно для человека, а не только дерево, да ещё липа, — вставил Фёдор и положил лицо в траву.

Дядя Сергей опустил немного брови, но тут же снова поставил их на прежнее место.

— Кто же этого не знает? Каждое растение пользительно, что и говорить. Хотя бы эту самую липу взять и…

— Она, матушка, того… — шевельнул из комочка морщин бледно-розовым кончиком языка дядя Михайло, — лапти плетут… — и засыпал из комочка морщин в мужиков мелкий, дряблый, покашливающий смешок:

— Хе-хе. Плетут… Хе-хе.

Мужики, глядя на трясущееся тело дяди Михайла, гыкали.

— Эко, как дымит.

— В дух исходит.

Дядя Сергей вскинул бородой, разомкнул руки, вытянул ноги, достал из не менее старого, чем он, пиджака, покрытого заплатами, которых было гораздо больше, чем основного материала, тетрадку в сафьяновом переплёте, положил её на колени, погладил ладонью по переплёту, а затем, послюнявив указательный палец, осторожно стал перелистывать страницы.

— Вот она, липа-то, — проговорил многозначительно дядя Сергей и остановился на 102 странице, ткнул корявым пальцем в заглавие… «И  о  липе», и, водя пальцем от буквы к букве, напевно стал выговаривать по складам: «Липа древо довольной величины и ширины, притом любопытному зрителю кажется много красивее».

— И правда, — промычал Фёдор в траву.

— А ты стой.

— Слухай, — завозились мужики. — Без тебя знаем.

Дядя Сергей твёрже упёрся пальцем в букву, словно боясь, чтоб она не выпала, насупился.

— Это что у тебя рука-то, ранена? — спросил неожиданно пожилой мужик у молодого мужика, записавшегося в старики.

— Ранена.

— На войне?

— На войне.

— В эту?

— В ту.

— Пензию, значит…

— Не-е…

Мужик недоверчиво оглядел молодого мужика, что-то подумал, пожевал губами, что-то хотел было сказать, но в это время дядя Сергей снова запел, и мужик достал грязный кисет, сделанный из холстины, вынул из него огниво, трубку, набил её табаком и стал высекать огонь.

За ним последовали другие и потянулись к его огоньку.

«…Ствол его покрыт корою гладкою, цвета тёмно-красного и имеющий вяжущую силу».

— Это нам хорошо известно, — снова вставил Фёдор, — нарежем, бывало, липы, надерём с неё лык, продержим и в воде, а когда вытащим, они сделаются скользкими.

Мужики внимательно слушали дядю Сергея.

«…Он внутри бывает бел, мягок и лёгок, листы него сердцеобразны, зубчаты и к концу острее. Цветы обоего пола сидят пучками…»

— Ггээ…

Дядя Сергей остановился, ещё больше надвинул брови, так что большие круглые глаза сделались узкими.

Мужики тоже завозились. Некоторые перевалились на другой бок.

— Чихнул, — прошептал тревожно Фёдор и тоже перевалился с живота на бок, — это ничего, — оправдывался виновато Фёдор, — это у меня такой чох. Замучил окаянный! Многие думают, что я смеюсь, а это — чох. Гы… — И Фёдор снова перевалился на живот, лицом в траву.

«…Родится она на тучной и сыроватой земле, где корень свой углубляет очень глубоко и достигает чрезвычайной толстоты и вышины»…

— Говорят, сорока аршин достигает…

— Батюшки!..

— Глянешь, а шапка с тебя так и валится.

— Это от высоты-то?

— А то как же, она, чай, матушка, на сырой земле растёт, ей, можно сказать, вольготно, соку сколько хошь.

Дядя Сергей недовольно кашлянул и стал продолжать дальше:

«…Сия, родящаяся на липах, амела имеет коленчатые кривые стебли, продолговатые, бледно-зелёные, толстые листья и белые ягоды, из которых также приготовляется хорошее лекарство»…