Луна в кармане

Мы молчали по меньшей мере минут пять, прежде чем я не выдержала и спросила:

– Кто это был?

– Где?

– В телефоне! Это какой-то розыгрыш? – Нам с мамой постоянно звонили шутники, с тех пор как рекламный ролик Кики начал набирать популярность. Кроме того, по неизвестной причине мама пользовалась успехом у заключенных. – Тебе часто так звонят?

– Выше подбородок, – сказал он, растушевывая следующий штрих. – Глаза на меня.

Я изменила позу и выпятила подбородок.

– Ты вообще не собираешься мне отвечать?

– Нет, – спокойно сказал он.

– Знаешь, если это розыгрыш, то звонок можно отследить, – заметила я. Говорить с задранным подбородком было трудно. – Это не так уж сложно…

– Я знаю, кто это! – перебил он, наклоняя альбом.

– Серьезно? Кто?

Молчание.

– Норман!

Он отложил альбом и бросил карандаш в банку из-под кофе.

– Послушай, Коули, – сказал он. – У тебя разве нет вещей, о которых ты предпочла бы не говорить?

Норман не имел в виду ничего плохого. Но было что-то в его тоне: я почувствовала себя виноватой уже просто потому, что я задала этот вопрос.

– Да, – тихо произнесла я. – Есть.

– Тогда ты понимаешь, верно?

Я кивнула, а Норман встал и бросил альбом на матрас.

– Ладно, закончим на этом.

– Ох, Норман! – Кажется, я слишком надавила. Он был такой чувствительный! – Не сердись…

– Мы закончили. Эскиз готов.

Норман вытянул руки над головой, почти достав пальцами до потолка – кот Норман потягивался так же, всем телом.

– Завтра на работе начнем писать портрет?

– Хорошо, – ответила я. – Но ты покажешь мне эскиз?

– Нет.

– Норман…

– Спокойной ночи, Коули!

Я понимала, что испытывать удачу не стоит. Так что я сняла очки и поднялась, пробралась мимо манекенов и стопки цветного стекла к двери.

Когда я оглянулась, Норман смотрел на мобиль из угломеров. На крошечном пятачке пространства в центре комнаты он был словно в эпицентре урагана из ярких разноцветных предметов. Теперь, когда я тоже ступила внутрь, то с удивлением осознала, что мне нравится во вселенной Нормана, этой эклектичной солнечной системе, которая засасывает вещи, перекручивает их и дарит им новую жизнь.

Мы работали над портретом каждый день – в «Последнем шансе» в послеобеденные часы затишья и в комнате Нормана по вечерам. Портрет имел огромное значение, но постепенно я начала понимать, что не менее важен для меня Норман. Это, конечно, было безумием. Но с того первого вечера, когда он убрал волосы от моего лица, что-то изменилось. Может, не в нем, а во мне. Это проявлялось в мелочах. Работая над портретом, мы занимали свои места машинально, даже не разговаривая. Я обустроила себе место у него в комнате: возле кресла я держала очки, стакан с водой, который Норман выдал мне в первый раз, когда я сказала, что хочу пить, и пульт от телевизора, который, по уверениям Нормана, он смотрел только со мной. Меня почему-то чрезвычайно радовало, что у него лежат мои вещи, и мне было интересно, смотрит ли он на них, когда я ухожу.

Я привыкла к его заваленной вещами комнате. Две картины с солнцезащитными очками – Морган с Изабель и мужчина у машины – висели друг возле друга. Я сидела в кресле и смотрела на них сквозь стекла собственных очков, а они как будто смотрели в ответ – готовые, ждущие, когда рядом окажется и мое изображение. Возвращаясь в свою комнату, я ловила себя на том, что изучаю и портрет Миры, провожу пальцами по его шершавой поверхности, спрашивая себя, как буду выглядеть на законченной картине.

В первое утро, когда я увидела в «Последнем шансе» Нормана с испачканными краской руками, меня переполнило странное собственническое чувство. У нас будто существовала общая тайна. Мне даже хотелось, чтобы позирование никогда не заканчивалось.

Порой казалось, что Норман смотрит на меня, только чтобы уловить форму – вроде я была пейзажем или вазой с яблоками. Но иногда я замечала, что он, склонив набок голову и даже не прикасаясь кистью к мольберту, внимательно изучает меня своими глубокими карими глазами, и тогда…

– Эй, Пикассо, – раздавался из ресторана возмущенный голос Изабель, – мне нужны луковые колечки! Живо!

– Ладно, – отвечал Норман, откладывая кисть.

Когда в ресторане становилось людно, он просто убирал холст на заднее сиденье машины, складывал мольберт и уходил переворачивать бургеры, пока я обслуживала столики. Если поток посетителей спадал, мы возвращались на улицу и занимали свои места.

Вот только Норман наотрез отказывался показывать мне картину.

– Плохая примета, – объяснил он, когда я спросила в первый раз. – Увидишь, когда закончим.

– Но я хочу посмотреть сейчас, – ныла я. Это была одна из наших с мамой характерных черт: терпением мы с ней не отличались.

– Не повезло тебе. – Норман мог быть очень упрямым. – Сейчас все равно ничего не разберешь – портрет пока в процессе. Важен будет конечный результат.

У Нормана имелись свои секреты. Его телефон звонил почти каждый вечер, в одно и то же время – в пятнадцать минут одиннадцатого. Норман никогда не брал трубку, а мужчина на другом конце провода не произносил ни слова. Только прочищал горло, будто ждал, что кто-то сделает за него первый шаг.