Луна в Водолее

— Вот, стало быть, до чего ни я, ни даже Лукавый так и не докопались… вот она — подводная часть айсберга — во всей, как говорится, красе… а тебе, Машенька, здорово повезло, что эту пропасть приоткрыл для тебя не Враг, а Пречистая Дева… Которая Сама же и уберегла от соскальзывания в бездну… не зря, ох, не зря я и чуял, и боялся — как психиатр… такая раздвоенность… которая противоречила всем твоим не только религиозно-нравственным, но и социально-интеллектуальным сознательным установкам… чуть ли не с переходного возраста страстно мечтать быть изнасилованной… самой себе не признаваясь в этом желании… свои нереализованные фантазии с утончённой жестокостью вымещая на влюбившемся в тебя шестнадцатилетнем мальчике… помыкая им, как преданной собачонкой… н-да… как психиатр я оказался — ни к чёрту… впрочем — и сам Лукавый… тоже ведь не докопался… только Пречистая Дева, спасая, помогла тебе заглянуть в эту бездну… да ещё дав понять, что в твоей душе таятся бездны и помрачнее… в которые в этой жизни вовсе нельзя заглядывать… что ж… нельзя — так нельзя… хотя… как бывшему психиатру… мне было бы крайне любопытно… а как священник, Машенька… надеюсь, ты поняла, что те твои давние издевательства над Антоном — очень тяжёлый грех? В котором ты до сих пор — правда, не осознавая — ни мне, ни своему первому духовнику так и не покаялась. Так что — в следующее воскресенье… приди, знаешь, в церковь пораньше… чтобы не спеша тебя исповедать, и с разрешительной молитвой — как полагается… ведь ты очень нуждаешься в отпущении тебе именно этого греха…

Это коротенькое резюме было в основном адресовано не Марии Сергеевне, но и не самому себе: скорее — как подведение некоего общего итога недолгому, но страшно напряжённому и крайне важному периоду формирования их на это время тесно, едва ли не до взаимопроникновения, сошедшихся душ. И Мария Сергеевна, почувствовав безадресность высказанных вслух размышлений отца Никодима, перевела разговор на другое: на случившееся (вероятно, предыдущей ночью?) преображение самого священника.

— Отец Никодим, а матушка Ольга разве вам ничего не сказала? Ведь она не могла не заметить! Ведь все наши прихожанки прямо-таки обалдели! Обо мне — и говорить нечего! До сих пор — ум за разум! Ведь вы же — весь светитесь! А голос? Совершенно небесный! Да с таким голосом — быть запевалой в ангельском хоре!

Выслушав комплименты, высказанные женщиной в отношении его персоны, отец Никодим отшутился (дескать, я не виноват, всё дело в приснившемся мне отце Паисии, который, благословив во сне, ухитрился передать и это, столь заметно — и незаслуженно! — просветлившее его облик сияние) и попробовал дать общую оценку выпавшим на их долю душевным страданиям:

— К благу, Машенька. За нашу с тобой гордыню и духовную слепоту. А точнее — за нежелание видеть. Когда рамками формального благочестия — в сущности, обрядом! — мы настолько сузили духовную жизнь, что и духовной-то она уже вряд ли являлась… Конечно, основная вина на мне — недостойном пастыре. Ладно, Машенька, об этом мы в пятницу выговорились друг другу более чем достаточно… и Христос нас простил — я тогда это верно почувствовал. А чтобы не оставалось уже никаких сомнений, тебе, значит, явилась Пречистая Дева, а мне — отец Паисий… Конечно, твой Лев Иванович… впрочем, уже не твой… нет, Машенька, от всего сердца даровав мужу свободу, ты воистину совершила духовный подвиг… подвиг любви…

— Так ведь, отец Никодим, — не сама же. Это мне велела пречистая Дева, — сочла нужным уточнить Мария Сергеевна, — да и то — не ночью, а утром. После того, как я не знаю на сколько клочков изрезала свою гнусную ночнушку!

— И сразу помолодела, Машенька! Лет на пятнадцать! — священник с лихвой возвратил женщине высказанные ему комплименты. — Обновилась не только душой, но и телом. И, конечно, не из-за косынки и платья — хотя они тебе очень идут… Знаю, некоторые из наших прихожанок тебя осудят, но ты их не слушай — носи.

— Правда — отец Никодим? А я так боялась! Ну — вашего приговора. Думала, вы на меня посмотрите как на ту самую Вику, о которой рассказывали.