Луна звенит (Рассказы)

Озябнув на воде, оглохнув от мотора, Сахаров с наслаждением шел по тихой и мокрой земле, чувствуя спиной проникающие сквозь одежду лучи солнца. Идти было тяжело. От воды до деревни светилась еще лужицами, искрилась тайными, едва различимыми в прошлогодней траве струйками низкая, топкая луговина, а крайние избы деревни светло и по-весеннему ярко, цветасто стояли на холме, и было до них совсем близко… Проведя все эти дни и ночи в лодке, в шалаше, у костерика, он почти не ходил, почти не двигался, и теперь ему было сладко чувствовать, как чавкают в раскисшей почве сапоги, как тяжело идти по этой непрочной, промокшей насквозь, заливной земле.

Иван топал за ним, неся на плече лодочный мотор. Сахарову хотелось помочь ему, но всесильная, счастливая лень глушила в нем совесть, и только уже у холма он дождался Ивана и, поставив на землю садок с утками, сказал:

— Давай потащу…

Но Иван и слышать не хотел, он словно бы и не чувствовал усталости, и, когда Сахаров силой хотел отобрать тяжелый мотор, тот, как от грабителя какого, отпрянул от него и чуть ли не бегом пошел в гору по сухой тропе, велев идти Сахарову к Варе в избу.

— Уток оставь у меня во дворе и иди. Я попозже тоже буду, — сказал Иван, а подойдя к своему дому, остановился и, не снимая мотора с плеча, вдруг сказал:

— А ведь я тебя вспомнил! Это ты, никак, возле Коськиного дома скворечню поставил!

— Не-ет, — сказал Сахаров.

— Да ты! Еще на березу-то лазил и весь белый слез, как маляр…

— Не я это… Я и не был тут весной ни разу, — признался Сахаров, хотя ему и очень захотелось вдруг, чтоб и на самом деле это был он и чтоб Иван не ошибся.

— Такой же молодой, — с сожалением сказал Иван. — И волосы такие же рыжие…

— Привет! — сказал Сахаров с усмешкой. — Разве у меня рыжие волосы?

— А то какие же?

— Ну какие, какие! Русые, например.

— Нет, ты блондин, — сказал Иван и стал утирать вспотевшее, облитое потом, мокрое лицо.

Деревенская улица была уже серая, беленая курами и гусями, а избы все еще стояли в зимнем, осевшем хламе, вся земля вокруг изб была присыпана щепочками, осколками поленьев, кусочками коры, и пахло в деревне этой мокрой древесной горечью, распаренной на солнце. Высокие частоколы тянулись вдоль улицы, колюче оградив дома, а вдоль них шел мальчишка в шапке-ушанке, в серой рубашке и в огромных подшитых валенках. Валенки были ему чуть ли не по пояс.

— Велики тебе валенки, — сказал ему Сахаров.

А мальчишка серьезно, окая, ответил:

— Отцовски те катанки, отцовски…

И прошагал мимо, как на ходулях.

Все было прекрасно в этот теплый апрельский день. Все жило весной, и Сахаров знал и чувствовал, что он никогда в жизни не забудет этого славного дня, удачной своей охоты и этой деревни, которая, казалось, тоже пропахла охотой, дикими селезнями и удачей. Даже скворец на старой березе возле дробышевского дома, посвистывая на все лады, встретил его шварканьем крякового селезня. Сахаров остановился и, разглядывая скворца, не мог поверить, что это не селезень, а счастливый скворушка передразнивает далеких своих водоплавающих родственников.

За окошком он увидел Варю. Она была дома и словно бы ждала его. Вышла смущенная на крыльцо, и Сахаров отметил про себя, что она приоделась на этот раз, надела вместо резиновых сапожек туфли и кремовые чулки и какую-то ядовито-зеленую вязаную кофточку, которая ей была тесна и давила в груди.

«Да чепуха! — подумал он. — При чем тут я? Просто гость, и все». Но сам тоже смутился.

— Скворец, как селезень все равно, — сказал он Варе.

Она тоже посмотрела на скворца.

— Они и мяукают по-кошачьи, а то кудахчут, то свистят, как люди, — сказала она. — Удачна ли охота?

— Удачна, — ответил Сахаров и с благодарностью взглянул на нее.

Она привыкла встречать охотников, которые приезжали к мужу, привыкла радоваться их удачам, умела удивляться, увидев добычу, зная, как это приятно охотнику, а на этот раз вдруг покраснела и упавшим голосом позвала в избу.

Сахаров в сенях снял грязные сапоги и в носках прошел по половику в громадную, как ему всегда казалось, построенную в расчете на большую семью, просторную, сплошь деревянную избу с двумя чистыми комнатами, с низкими дверями, в которых нужно было словно бы кланяться, чтоб не стукнуться лбом о перекладину. В прошлый-то раз он крепко приложился теменем, забыв о низкой двери, и теперь осторожничал, кланяясь в три погибели.