Луна звенит (Рассказы)

И шел он домой опять опьянев, и говорил себе в этом странном состоянии: «А мы еще посмотрим! Поинтригуем еще. Тотев еще никогда не пропадал! Мы еще посмотрим. Ай да Тотев! Рассказать кому — не поверят. Такую бабу!»

И думал он о себе с небывалым уважением, и только одно его очень смущало: он вспоминал, как рассказывал у костра о своей жизни, и все внимательно слушали, а этот хиляк возьми да и засмейся. А он как раз о девочках в черных чулочках рассказывал.

«А что? — спросил Тотев растерянно. — Разве я какой-нибудь парадокс сказал?»

Вот тут засмеялись над ним все трое. Он совсем смутился, а Светлана сказала: «Ничего, ничего, рассказывайте. Нам просто очень весело. Рассказывайте, пожалуйста».

Теперь он шел по сосновому лесу и задумывался порой, отвлекался от своего восторга: «Чего это они все смеялись? Смешного ничего я им не рассказывал»… И не мог понять их смеха, хотя и чувствовал, что смеялись они, особенно этот хиляк, очень нехорошо.

«Ладно, — думал он. — Смешно теперь мне. Теперь мне над ними посмеяться можно. Оттого и смотрел на меня сычом этот хиляк: чуял, что очередь-то теперь моя над ними смеяться. Ай да Тотев! Ай да удалой человек! Не ожидал я от тебя такой прыти, Тотев!»

И хотелось ему хохотать. Только лес был уж очень тих и задумчив, и он не осмелился в этой ночной тишине разразиться хохотом.

А на следующий день «Волги» не было на опушке. И никогда он больше не встречал этой темно-зеленой «Волги» с бегущим оленем на капоте. Много «Волг», «Москвичей», «Запорожцев» перебывало за год на высоком берегу реки около сосенок, а той, которую ждал, не было. Да и ждал ли он ее? «Волга»-то не Светланина. Ну приехали бы эти хозяева — что ему до них! Может, Светлану-то они и не взяли бы. Наверняка бы не взяли.

Но с «Волгой» этой связалось теперь у Тотева так много надежд, что всякий раз, приходя с коровами на берег, томился он ужасно, сильное волнение стесняло ему грудь, предвкушение радости нарастало всякий раз, когда он подходил к реке и оглядывался.

Вот так же чувствовал он себя в Ростовской области, когда срок его наказания истекал: три осталось, два месяца, один… три недели, две недели… Можно было сойти с ума от этого ожидания, он ждал и боялся последнего дня перед волей, который приближался, боялся, что не доживет и что-нибудь с ним случится.

Так и теперь, подходя с коровами к берегу, боялся увидеть темно-зеленую «Волгу», хоть и ждал как будто эту самую «Волгу», в которой (а чем черт не шутит!) приедет опять эта женщина с глазами, похожими на ягоды черемухи. Что же ему-то тогда?! Как же ему-то тогда, перед ней? Как же вести-то себя? «Ах, жизнь ты моя — раскладушка!»

Он уже совсем забыл ее лицо и не мог даже представить отчетливо, но тем сильнее хотел увидеть ее и вдоволь наглядеться.

Это желание мучило его и, казавшееся совершенно неосуществимым, приводило в отчаяние. Да и не предполагал никогда, что с ним, с Василием Тотевым, может приключиться такая беда. Знал ведь, что женщина эта, как и те, в черных чулочках, никогда не принесла бы радости ему. Да что там радости! Никогда больше не взглянула бы на него внимательно, не заметила бы или постаралась бы не заметить, и ничего, кроме брезгливости, не увидел бы он на ее, не сказать чтоб уж очень красивом, скорее странном, заманчивом и неуловимом, тающем в улыбке лице. Он-то, хоть и забыл и не мог уже вспомнить черты ее лица, помнил эту улыбку, от которой будто бы таяло все ее лицо. А вот походку и зеленые плавки с налипшим песком не забыл, и пляжные ее, резиновые сандалеты, и ноги ее с ненахоженной, такой же нежной, как и на руках, кожей… И часто вспоминал перед сном, не веря в чудеса, которые приключились с ним в ту жаркую ночку, когда всю реку упрятал туман и когда, глядя на нее сверху, трудно было понять, что же там — река ли, пропасть или край света. А то, что приключилось с ним тогда, только и могло приключиться на краю света — таким нереальным и невозможным казалось теперь Тотеву то удивительное событие в его жизни. В первые-то дни он всякое подумывал! Начал было однажды «кадрить» одну тоже приезжую, симпатичную «девочку», уверившись вдруг, что раньше он только и делал в жизни, что терялся на этот счет, но так жестоко ошибся, что ошибка совсем и навсегда отбила охоту к заманчивому занятию. «Девочка» была остра на язычок и так «отбрила», так опозорила Тотева перед своими знакомыми и незнакомыми, тоже приезжими людьми, что готов он был провалиться сквозь землю. Да что вспоминать об этом? Об этом он и не вспоминал никогда. Мало ли в жизни было позора! Если все припомнить — жизнь покажется такой занудливой штукой, что трудно даже сказать. За собой Тотев знал эту особенность — не держать в памяти позора и забывать о нем, как о плохих снах. Мало ли что привидится во сне! Хрен бы с ним!