Луна звенит (Рассказы)

Когда он миновал деревню, он подумал, что вот уже и привык к этому белому и тихому миру, который был повсюду и который как будто был всегда. Ему даже захотелось вернуться назад, и он оглянулся. Увидел свои следы на дороге. Они были пегие, эти следы, уходящие из деревни.

И ему припомнилось огромное поле и скошенные волны льна. Теперь это поле лежало белое и мертвое, окруженное черными лесами и черным озером. А было оно так огромно, и таким необъятным овалом вписалось оно в окружающий мир, что почудилось вдруг Клеквину, будто сама боковина земного шара круглилась перед ним, а не белое поле.

Куда же идти человеку от этой земли? Драться за эту землю, погибать на этой земле, в этих полях, где когда-то путалась колючая проволока, и все это только для того, чтобы уйти потом и не вернуться на эту землю, на эти поля, которые уже не дождались в эту осень людей…

«Странно все это, — подумал Клеквин, — и непонятно».

Завтра по той же дороге на пристань пойдет Николай, а милая тетя Даша будет молиться за то, чтобы он не вернулся обратно к этим полям.

— Странно все это, — сказал Клеквин, и в снежном молчании слова его прозвучали глухо и неслышно. — Очень странно! — сказал он громче.

А когда под горой уже не стало видно этого мертвого поля, и когда перед ним распласталась у ног чугунная чернота реки, и доски причала нависли над мрачной водой, он остановился и увидел на горе столпившиеся избы. Они удивленно как будто смотрели на него с обрыва и думали как будто — кто же он, этот небритый человек с припухшими глазами, и зачем он здесь, чего ему надо? И были эти избы в своем удивлении очень похожи на озябших людей в серых стеганках…

КУШАВЕРО

На бурой, линяющей лошаденке Коньков рысцой подъехал к крыльцу, спешился и, бросив поводья, хмуро оглядел притихшую кобылку. Лошадь была узкогрудая и тусклая. И только глаза ее светились на солнышке синеватой мутью, похожие на две большие капли машинного масла. Коньков сказал присмиревшей лошади «вольно» и пошел домой.

Она давно приучилась понимать по-своему это «вольно»: знала, что хозяин скоро вернется и отлучаться никуда нельзя.

Глаза ее смотрели на мир равнодушно и сонно… Был апрель. А старая лошадь не любила весну, потому что всегда, когда таял снег, когда становилось тепло и на дорогах разливались огромные землистые лужи, ее хуже кормили, и она постоянно чувствовала голод и сонливость… Но она привыкла, что после снега и мокряди подсохшая земля обрастала травою, и потому терпеливо переживала весну, сонливость и голод, предчувствуя сытое житье. Иногда же невтерпеж становилось от голода, и тогда она грызла стену, обгрызала бревна маленького высокого отверстия в стене, за которым виднелась крыша хозяйского дома и труба, а порой даже кротко и робко ржала… Никто не выходил на ее зов, и она опять принималась грызть сухое бревно, которое, намокая слюной, пахло вкусно и заманчиво.

Впрочем, весной в сарае сытно жилось только поросенку, которого хозяева откармливали к зиме, а потом убивали. Всякий новый поросенок визгливо похрюкивал за перегородкой сарая, чавкал, сопел, поедая мешанину, которая пахла хлебом, и лошадь, слыша это жадное чавканье, засыпала от слабости.

Теперь она тоже, казалось, спала…

Недавно прошел дождь, и с деревянной замшелой крыши медлительно падали капли. Пахло отсыревшими и согретыми на солнце бревнами. Было шумно в деревне, кричали петухи… Но лошадь, понуро свесив голову, слышала один только звук, который гулко и странно отдавался в голове и с которым было связано приятное ощущение. Капли сонно падали с подсыхающей крыши, ударялись о лошадиное ухо, и ухо вздрагивало всякий раз, вода, растекаясь по коже, нежно щекотала, и это было приятно лошади.

На голое, без перил и навеса, крыльцо вышел Коньков, а за ним жена. У нее на ногах были коричневые шерстяные носки и калоши. Она что-то громко и крикливо наговаривала мужу, а он ей коротко и резко отвечал, не глядя и раскуривая папиросу… Они всегда так разговаривали меж собой.

Коньков подошел к лошади и вынул из кармана корку хлеба. Лошадь потянулась к этой корке, которая лежала на ладони, подобрала ее и, забывшись, долго перетирала зубами, слыша, как хозяин взбирается в седло, берет поводья и чмокает…

Она качнулась и пошла.

Лошадь шла по большой и мокрой дороге, обходила лужи и коричневые мокрые тучи песка, которые привезли еще по снегу, кучи серого гравия. Хозяин не погонял ее.

Светило солнце, пели в небе птицы, зеленело озимое поле, и у лошади во рту возникал вдруг мимолетный и чуть уловимый запах этой нежной зелени, той сладкой и сочной травы, за которую когда-то, то ли в эту весну, то ли в какую-то другую, очень отдаленную весну ее почему-то избил хозяин. Она забыла побои, но вкус этой первой, подснежной травы, на которую она набрела однажды, остался. Это был вкус жизни, вкус бескрайних, цветастых лугов и росы. А он не мог позабыться.

И лошади казалось, когда она слышала этот запах, что не по грязной дороге, а по росистой траве она идет, и было легко ей идти, и очнулась она от сладких своих ощущений, похожих на сон, не скоро.