Лундога. Сказки и были

В город было опасно выходить. Тотемская шпана лютовала. Мы побаивались. Те все с ножичками ходили, многие через колонии прошли, могли подколоть или запинать до полусмерти. Были случаи. Но мы всё равно делали вылазки, по двое, перебежками, от угла к углу. Городские шарой ходили, жестокие были, звери. Из тюрем не вылезали, там многие и сгинули. Мы в драки с ними не ввязывались, да и драться-то не умели. У нас в деревне как-то все мирно жили, мы и драк-то до интерната не видали, даже мужики по пьянке не дрались. Мы как в лукошке там жили, как сказал недавно один старик.

До сих пор у меня к Тотьме нет тёплых чувств, хотя столько лет прошло. Не было праздника в Тотьме без поножовщины, чтоб кого-нибудь не убили или не покалечили. Многие имели тюремный опыт, молодёжи было у кого учиться. Кроме того, кругом стояли зоны и поселения, север, леспромхозы с завербованными бывшими уголовниками. По Тотьме и мужику-то неместному опасно было ходить даже днём – законы действовали тюремные.

Голодные мы были всегда. Лет десять назад Ванино письмо на чердаке родительского дома нашли. Ваня пишет, что живём хорошо, учимся тоже, ну и всё такое на страницу, а в конце приписка, чтоб прислали «мяса печёного и паренцы (пареная репа). Побольше». Передачи нас выручали, мы их все вместе ели.

Кормили нас в два захода: вначале младшие классы, потом мы. На обед отпускали после последнего урока, а на ужин – после домашней подготовки. Толпа из всех классов вначале сбивалась, неслась, как голодное стадо, вниз по широкой лестнице, потом сужалась в коридоре к столовой, размазывая зазевавшихся учителей по стенам, а потом, ещё сузясь, ломилась в узкую дверь, за которой была крутая лестница вниз, девять ступеней. Протиснувшиеся, продавленные напором толпы учащиеся сразу валились, прыгали вниз, но внизу были ещё одни узкие двери, создавалась буферная подушка из тел, поэтому травм особых не было. В столовой порядка было больше, так как места за каждым классом и учеником были закреплены, и можно было, кто дежурил по столовой, «паснуть» другу побольше еды.

Очень жалко было детдомовских ребят из младших классов. У нас родители, дом, мы на каникулы домой, а они весь год там, и передачку им никто не пришлёт, голову не к кому приклонить. Мы некоторых подкармливали и старались быть с ними приветливыми. Помню, в первый класс Гоша пришёл, из детдома, крепыш такой, рыжий, на брата Ваню был моего, дома оставшегося, похож. Мы спрашивали его: «Гоша, ты почему такой рыжий?» – «Я, – говорит, – трактор ржавый проглотил». Он так «р» как-то выделял, как будто недавно выговаривать стал. Я его очень жалел, делился иногда, чем мог. До сих пор их жалко. Как будто долг какой-то перед ними.

Да, ещё об учёбе. Помню, в пятом классе, в начале зимы где-то, я заболел, температура высокая. С температурой пришёл вечером на подготовку домашнего задания, мы все вместе его в классе делали, так мне старожилы у виска пальцами крутили: радовался бы да лежал в спальне. А я не мог, но через год уже мог.

Детдомовские и те, что из колоний, ушлые были. В город мы с ними не так боялись выходить. Они нас учили фене, учили воровать пирожки в тотемских столовых. Меня Васька Антонов натаскивал, несколько пирожков я украл, каюсь. На десять копеек покупали пару, а два-три ещё в карманы совали. Возможно, что женщины столовские видели всё это, но закрывали глаза, жалея нас убогих, «инкубаторских», голодных.

Разные в классе были ребята. Были и одарённые. Толик Красильников, из Великого Устюга, не учился почти, но контрольные по физике и математике за десять минут решал, потом нам помогал. Всё мастерил что-то, красивые перстни напильником вытачивал из бильярдных шаров, наушники делал в коробках из-под гуталина – магнит, обмотка из медного провода, мембрана. Мы радио слушали, закинув из форточки на уличные провода один выход, а другой, землю, к батарее прицепив. Но псих был, учителям грубил, в седьмом классе его в колонию упекли. Яшка Коротаев, из Тарноги, ночами книжки у окна под уличным фонарём читал. Музыканты были. Был и свой вечный второгодник, Коля Некипелов. Мы учились в пятом, а он должен был в восьмом, на задней парте сидел. Такой мужик, голос уж сломался, но добродушный, никого не обижал. Учитель пения ему говорит: ну, недокипячённый, иди, пой. Коля только лыбится, а мы ржём. Он редко в классе появлялся, кочегарам помогал уголь таскать, они его подкармливали.