Лунка

Придут на опознание, зайдет уставшая дежурная по вызову, с ней врач ещё юный. Зайдут не разуваясь, ног не отряхнут, но это пустим. Вот на этот стол положит чемодан. Оранжевый с медикаментами. Дежурная, младший лейтенант присядет вот сюда, а по диагонали видна плесень. И что же скажет? Туда ему и дорога, убрать не мог.

Надо плесень эту всю убрать.

4.

Плесень не поддавалась. От грибка у Порфирия не было ничего, тёр хлоркой, надышался, весь чихал. А надоедливый грибок уж давно жил и процветал. Пятна плясали на потолках кухни и в комнате. Делов тут на неделю, звонить бы надо в клининг, пусть химией выводят. Придётся ещё с неделю поработать, а Порфирий уж заблаговременно покинул службу.

Сел в троллейбус. Раздосадован. Ещё неделю всё же много, можно было у Андрюшки занять, да неохота, чтоб потом коллекторы в раю стучались. А там никак общество приличное, увидят, что ко мне коллекторы, и руку не пожмут. Объяснять потом им как?

Пришёл в контору – там пиджак и галстук в креслице сидит.

– Вот анкетка, чаю будете?

– Да, буду, только с сахаром. Несите кубики, сам туда закину.

– На что потратите первую зарплату?

– Вы знаете, я непременно собираюсь вешаться. У меня верёвка, как у Пастернака, стул с резьбой Есенинский, но на потолке грибок. Мне очень скоро надо дурь всю эту вывести, рассчитаться с клинингом, а там уж буду вешаться.

Галстук рассмеялся.

– Люди с юмором нам нужны, вы, Порфирий, хорош.

5.

Клининг выводил плесень почти сутки. Стоило ли говорить, что перед их приездом квартиру подмели, плинтусы были начисто протёрты и пахло альпийскими лугами. Заведомо куплены для всех тапки.

Приняв службу с большим радушием, Порфирий направился к Андрюшке.

– Проходи мой дорогой, – обеими мясницкими руками жал долго руку.

Пах кровью, спиртом, чесноком. Усы и пузо делали его по-генеральски величавым, двухметровый, голос басом раздавался, гоготал. Свой мясницкий фартук не снимал он даже дома, суетился на кухне.

– Я, родной мой, расчётку получил, сейчас мы с тобой так хлопнем, по-боярски, грибочками закусим да картошкой. Ты картошку, помню, лупишь, обе щёки дуются, смешной ты, Прошка. Как жизнь твоя? Да не рассказывай, я мясом заработал, денег платят так, что больше, чем в тюрьме. А мне какая разница какие туши обрабатывать. Ну правильно же говорю? Но я, мой дорогой, стихи люблю, ты помнишь, такие чтоб брало. Сам недавно сочинил, смотри:

«Руби, стягай, отрежь, не мямли

Грудей не брезгуй, хилых спин.

Подвиги свершать кому? Не нам ли?

Отделу гордому, УФСИН!»

Ну будем, дружочек. Жуй.

Порфирий вернулся за полночь. Сел на стул посреди комнаты. Луна затопила комнату и подступила к горлу со вкусом водки и чеснока. Боролся с позывами опорожнить желудок, да всё никак. Голову поднял, а плесени и нет. Завтра однозначно будем вешаться. Решено.

6.

Ну что ж пора, мой друг, пора. Уж всё готово, только шаг, и дело с концом. Порфирий принял душ, надел парадный костюм, открыл на прощание Толстого на дцатой странице. Диалог с Платоном Коротаевым.

– Помнится читали в школе по ролям. А роли никогда не совпадали. Хотел бы я тогда, чтоб Чацкого мне дали монолог. А выпало Серго. Он же и Жанку мою прибрал, сукин ты сын. Эко вот смешно, роль дали ему Чацкого, а на маршрутке ездит от улицы Ленина к улице Грибоедова. Вот и жизнь вся срифмовалась. Андрюшка, тоже мне поэт. Надо бы и мне записку всем оставить, чтоб в стихах. Да я и не писал их никогда. Раз пробовал, писал Настюшке в классе что ли девятом. Заиграл медляк на дискотеке, стишок припрятал свой в карман, надушил отцовскими стоячими. «Не духи, а афродизиак», – говорил папаня. Где он теперь? Живой ли? Настенька тогда и танцевать не стала, потому я эти ямбы с хореями отдал продавщице, чтоб продала мне сигарет. Вульгарная, хриплая, а радости-то от стихов. Вва раза замужем, и ни одного стиха, а тут юнец. Иди кури.

Продел Порфирий голову в петлю, как в рыбацкую лунку, и холодно в ней так. Но это попервой, дальше, может, и веселее будет.

Вдруг из комнаты раздался вой, забарабанили по полу когтистые лапы весёлого кота. Хвост распушился, глаза поставил, крику дал, право, чуть не умер. Жрать хочет. Порфирий о нём и забыл.

– Кота притаскивала Жанка, будет нам вместо дитятко. А к своему маршрутчику его, падла, забирать не стала. Остался у меня.

Пошёл кормить. Сидел на кухонном стуле и смотрел, как пушистый поедает корм.

– Вот тоже животина, и куда тебя теперь? Ты ж с голоду подохнёшь, а на улицах за семь лет и не был никогда. Андрюшке не отдашь, на мясо пустит. Соседи не возьмут. И жалко так тебя, Кузьмич. По телевизору смотрел, кошки на четвёртый день глодают труп. Что ж получается зайдёт дежурная, за ней усталый врач-юнец, а я обглоданный. Что скажут? Туда ему и дорога, хоть кота бы пожалел. Непременно надо бы тебя Кузьмич устроить.

7.

Стучался к Жанке. Открыл Серго. Стоит Порфирий, кот укутан под пальто, кусает, да когтится. Кошку не берут и всё. Так и вышел погулять с котом под сердцем.