Лунная радуга(дилогия)

На призыв Гэлбрайта первым откликнулся Роган:

– Я готов, если вы подскажете мне, где здесь находится диетический зал.

Фрэнк невольно взглянул на него, вспомнив про слуховой аппарат в нагрудном кармане профессора. Поднялся и, с трудом передвигая затекшие ноги, направился к двери. Уходя, слышал, как шеф что-то сказал Никольскому, но что именно, не разобрал: слова утонули в грохоте грозового разряда. Ответ Никольского он разобрал достаточно ясно:

– Не надо, Гэлбрайт, не беспокойтесь. Мефа Аганна мы возьмем на себя. Еще неизвестно, как у вас пойдет работа с Дэвидом Нортоном…

Фрэнк вышел в безлюдный, ярко освещенный коридор. Дверь с мягким шелестом закрылась. В коридоре было невыносимо тихо.

Часть вторая

Ржавчина воспоминаний

Хуже всего то, что бо́льшую часть года небо над Копсфортом совершенно прозрачное…

Сегодня после заката он нечаянно задел взглядом искру Меркурия, и потом целый вечер в ушах плавал крик меркурианской чайки. Она кричала скрипуче, протяжно, долго: «Кия!.. Кия!.. Кия!..» И чтобы отвлечься от крика-призрака, крика-воспоминания, он стал думать о разной чепухе, но это помогало плохо. Напрасно, к примеру, он пытался припомнить, как звали того проклятого попугая на лунной базе «Гагарин», которого скучавший в резерве Джанелла выучил орать во всю глотку: «Лейтенант Нортон, смир-р-но! Салют!» Он вспомнил лишь, что много раз собирался свернуть голову ни в чем не повинной птице, но так и не собрался. И еще почему-то вспомнилось, как Михайлов стянул в пакгаузе толстого рыжего кота, принес на рейдер за пазухой и спрятал у себя в каюте, решив прокатить до Урана, и как сначала все были рады и дали рыжему имя Форсаж, а потом, уже после разгона до крейсерской скорости, когда эта кошка вдруг родила под ковровым фильтром регенератора пятерых мертвых котят, ее у Михайлова отобрали, стали называть Мадам и очень жалели. Мстислав Бакулин обозвал Михайлова живодером и чуть не полез в драку. А дальше… Дальше был Оберон, и никаких воспоминаний тут не требовалось. Об этом можно было только размышлять, но десять лет утомительных размышлений убедили его, что именно об этом лучше не думать. А кошку-межпланетчицу подарили какому-то зоопарку, и зеваки знали о ней больше, чем о погибших на Обероне десантниках. Один из парадоксов современной жизни, но об этом тоже лучше не думать.

Скверная штука спонтанные воспоминания. Стоит мимоходом зацепить глазами желтую точку над горизонтом, и в ушах надолго застревает крик давно уже, вероятно, умершей чайки: «Кия!.. Кия!..» Черт бы побрал этот крик! Когда он впервые услышал меркурианскую чайку, ему и в голову не приходило, что это крепко врежется в память и со временем перевоплотится для него едва ли не в главную особенность Меркурия. В звуковой образ планеты.

Раньше по поводу представлений о Меркурии никаких сложностей у него не было. Двойник хорошо знакомой Луны, только гораздо больше и жарче, и есть там крупнейший во Внеземелье металлургический комбинат. Подлетая к планете, он спал. На борту комфортабельной «России» он отлично выспался за четверо прошедших суток и на четверо суток вперед и лишь за полчаса до пересадки в орбитальный лихтер без всякого любопытства взглянул на скучно оголенную под солнцем поверхность, усеянную оспинами цирков, вмятинами кратеров, сморщенную и задубелую, как высохшая кожура граната. На спуске лихтер заложил крутой вираж, на его экранах колесом повернулась грандиозная мозаичная панорама: белые и золотистые многоугольники, полосы, звезды, дымчато-черные круги и овалы, синие плоскости, ртутно-зеркальные капли и купола, а на следующем вираже появились голубовато сверкающие иглы башен-кристаллов, бело-черные «шахматные» поля, что-то похожее на длинное розовое озеро со стеклянистыми, в красных прожилках берегами, вогнутые склоны, облагороженные амфитеатрами мутно-зеленых ступеней – террас… и все это пестрое нагромождение обнимала горная дуга, причудливо изрезанная складками, на каждой вершине что-то ослепительно блестело, а дальше, за этими блестками, уходили, горбатясь, к горизонту угрюмые кряжи, дико изуродованные рубцами полуразрушенных цирковых валов, трещинами разломов и воронками кратеров. Окинув взглядом внезапно распахнувшийся простор, он вдруг испытал ощущение масштабности захваченного людьми нового мира (ощущение, которое ему уже приходилось испытывать дважды: на подступах к Марсу и при посадке на Ганимед и Титан) – ощущение того, что это, черт побери, планета, а не какая-нибудь там луна. Разумеется, он сознавал, что один город, пусть даже очень крупный (с двухсоттысячным населением, которое дало своему городу трогательно-символическое название Аркад), еще не повод для торжеств по случаю освоения всей планеты, но ощущение нового мира не покидало его…