Лунный камень мадам Ленорман

– Хорошо, – Галка опять вздохнула и поднялась. – Маш, не ошибись! Ему, конечно, после смерти жены погано, а ты молоденькая, хорошенькая, но жалость – это еще не любовь.

Машка кивнула и сестру обняла. Все-таки хорошая та, пусть и строгая порой, сварливая, но все равно ведь – родная.

– Галь, а ты можешь еще кое-что глянуть…

– Подхалимка!

– Я ужин сама приготовлю, честно-пречестно, но… – Машка подарила сестре самый жалобный взгляд, на который только была способна, – надо узнать про одного человека. И еще про привидения. Ты в привидения веришь?

Грету похоронили рядом с Кириллом. Мефодий старался не задумываться над тем, будет ли тот рад подобному соседству.

– Пусть земля ей будет пухом, – сказала Софья, размашисто перекрестившись. В черном траурном наряде с огромною, с колесо, шляпой, она смотрелась странно.

Гаденыш держался мамочки, выглядывая из-за ее плеча, и на физии его застыло выражение крайней тоски. Стаська бродила по кладбищу с рогатиной…

И кто из них?

Мефодий не верил, что Грета покончила с жизнью. Да, заистерила, да, принялась каяться, жаловаться, но все ведь жалуются. А выходит, что после жалоб она просто заснула в том кресле.

Навсегда.

И будь Мефодий чуть более внимателен, разве не сумел бы он увидеть признаки смертельной опасности? И, быть может, удалось бы Грету спасти. «Скорая» там, промывание желудка…

– Осталось четверо. – Гаденыш оказался рядом.

– Что?

– Четверо, дядечка Федечка, осталось, – любезно повторил он. – Это как в песенке. Пятнадцать человек на сундук мертвеца… а нас вот четверо. Сундук тоже имеется…

– О чем ты?

– О наследстве, дядечка Федечка. Эк вы сразу и оглохли, и поглупели! Не из-за любви, случайно?

– А ты больно смелым стал!

Софка на сына глядела, но подходить не торопилась.

– Что терять, мы ж просто разговариваем. А глядите, до чего интересно выходит. Раз – и нету Греты… и одним ртом меньше. Тебя она бесила.

– На что намекаешь?

Черный строгий костюм. Белая рубашка. Галстук. И ехидная ухмылка, сам вид которой бесит несказанно.

– Да что уж, намекаю, – мелкий поганец зевнул. – Старая любовь прошла, новая объявилась. Вот старую и спровадили в могилу-то… Ты ж последний с ней разговаривал. Все это видели.

– Кто «все»?

– Я видел, – Гришка оглянулся на мамочку, которая, поймав Стаську за рукав, что-то рассказывала ей, негромко, но, судя по жестикуляции, эмоционально. – Видел, как она обниматься лезла, плакалась небось? На жизнь жаловалась? Она ведь тебя за лошка держала. Думала, пострадает, окропит слезками плечико твое, ты и растаешь. Сначала пожалеешь бедненькую, а там и в койку возьмешь… А из койки Грету уже поди выгони…

– Откуда знаешь!

– От верблюда, – осклабился гаденыш и, уперев большой палец в подбородок, хмыкнул. – Или ты, как мамочка моя дражайшая, полагаешь, что я слишком маленький, чтобы о таком думать?

Врет? Нет, не похоже. И вдвойне мерзко.

– И как давно?

– Давно, – Гришка повернулся ко второй могиле, к потемневшему, обласканному дождями кресту. А венки сгнили почти, и Мефодию стало стыдно, что он пришел к брату с пустыми руками. Надо будет завтра наведаться, привести могилу в порядок. – Он еще жив был.

– Ты…

– Аморален, знаю, – поганец перекрестился. – Только… они ведь все равно друг другу чужие были. Папаша любовниц заводил. Ее это дико бесило. Она ведь вся такая распрекрасная, а ему плевать. Это ж натуральная комедия была! Он возвращается, а Грета навстречу выпархивает, в черном пеньюарчике, сиськи наружу, задница чуть прикрыта. Она на шею бросается, а папаша ее в щечку целует. В щечку, прикинь?!

Мефодий не помнил подобного, то ли происходило все еще до его появления на острове, то ли в первые недели, когда ему было глубоко наплевать на творящееся вокруг.

– А я вот не устоял… чуял, что не против будет. Нет, я понимаю, что я для нее мальчишка, но вот отомстить папаше – это да.

– Зачем ты сейчас мне рассказал?

Ведь молчал же, долго молчал, и промолчи дальше, Мефодий в жизни бы не догадался об их связи. Гришка же дернул плечами и, наклонившись, поправил темно-бордовую розу, которую принес для Греты.

– Не поверишь, но… – он говорил тихо. – Она мне нравилась. Она была сильной. Вот мамаша вечно ноет… Стаська вообще мутная. Ты тоже сломался, когда в жизни непруха пошла. Папаша и тот в нытика превратился, все ходил и вздыхал, что женщину в белом видит… а Грета – нет. Она точно знала, чего хочет, и этого добивалась. Я к ней, если знать хочешь, привязался даже… да, мы спали, но уже редко. С ней просто прикольно было. Она меня понимала. А я – ее.

– Остальные не понимают?

– Как сказать, – поганец гладил темные лепестки. – Остальные хотят, чтоб я изменился. Мамаше вот нужен хороший мальчик. Мне не сложно с нею, но иногда, не поверишь, задалбывает она меня со своей любовью. Ты вот тоже думаешь, что мне поменяться следует…

– Наглости поубавить.

– Вот-вот, – отозвался Гришка. – Поубавить. Стаська вообще злом ходячим почитает. Она как-то под мою дверь соли насыпала, чтоб моя негативная энергетика не распространялась. А вот Грета… она говорила, что слабые меняются, а сильные меняют мир под себя.

– И много она изменила?