Лунный камень мадам Ленорман

Странный разговор, можно сказать, что по душам, пусть бы и душа у гаденыша черная, но он, кажется, действительно расстроен этой смертью.

– Она – немного, но… она не сдалась. Только какая, хрен, разница?

Никакой. Для Греты.

– Стой, – Мефодий понял, что за этим разговором едва не упустил что-то важное. – Ты сказал – любовница. Знаешь, кто?

– Знаю, – гаденыш вытянул руку, указав на Стаську.

– Она?

– Она… как по мне, полное уродство, ни кожи, ни рожи… твоя девка мне больше по душе, но со Стаськой папаша носился как с писаной торбой. Он приволок ее на остров, поселил, денег давал. С чего, скажи, такая доброта нечеловеческая?

– Быть может, все не так, как ты себе представил?

– Ага. Он просто подобрал блаженную… бывает. Не надо из меня идиота делать, дяденька Феденька. – Гришка взъерошил волосы, и жест этот, одновременно и самоуверенный и нелепый, убедил: он верит в то, что говорит.

А ведь Мефодий собирался побеседовать с ней, но…

Не сложилось?

Сложится.

В этой истории давно пора поставить точку, иначе Мефодий с ума сойдет. И он, отвернувшись от могилы – появится в другой день и придет один, направился к Стасе.

Она не стала рядиться в черное, оставшись в обычном своем наряде. Темные джинсики, серый свитер, который выглядывал из-под пуховичка, и сам этот пуховик, нарочито дешевенький, с потертыми рукавами. Неужели новый купить не в состоянии?

Или ей плевать?

– Поговорим? – Мефодий взял ее под руку, не оставляя выбора, и Стася кивнула, отозвалась эхом:

– Поговорим… здесь хорошее место для беседы.

– Кладбище?

– Погост, – поправила она. – Освященная земля и люди, которые отрешились от бренного бытия. Чистая энергия земли, камня и человеческих страданий.

У Мефодия не было ни малейшего желания выслушивать очередную лекцию о тонких материях. Себя он считал слишком грубым человеком, чтобы проникнуться.

– Кем ты приходилась Кириллу?

– Надо же, заинтересовался, – Стася глянула искоса, с насмешкой. – А я уж думала, что и не спросишь… Гаденыш подсказал?

– Да.

– Небось в любовницы приписал?

– А есть варианты?

– Есть. – Такой, оскаленной, она нравилась Мефодию куда меньше. – Только тебе не понравится…

– Говори.

– Кирилл был мне братом… и ты тоже. По отцу.

– Что?

– У меня и доказательства имеются… или ты думаешь, что Кирилл на слово поверил бы?

– Отец никогда…

– Не изменял матери? Брось, Мефодий, ты в это не хочешь верить, предпочитаешь думать, что их брак был идеален. А он вот иногда погуливал… и появилась я. Правда, мама моя никогда не стремилась разрушить его семью, а он – признать меня. Ну да я не в обиде. Я просто хотела познакомиться с братом…

Стася всегда знала, что она некрасива, в отличие от матушки. Высокая, стройная, вся какая-то легкая, та появлялась в Стасиной жизни время от времени, и старуха, мамина мама, лишь вздыхала:

– Вот, кукушка, все тебе неймется.

Мама же от старухи отмахивалась, обнимала Стасю, отчего сердце пускалось галопом, целовала ее, оставляя на щеках красные следы помады, и Стася, прикрыв эти следы ладошкой, берегла. Ей жуть до чего хотелось вырасти поскорей и расцвести.

Бабка ведь обещала.

Она только и твердила, что, мол, Стася вырастет и расцветет.

Сама старуха была нехороша. Костлявая, скособоченная, она ходила, опираясь обеими руками на палку, подволакивая распухшие ноги, то и дело останавливаясь. Лицо ее было темно и морщинисто, а глаза – светлы. Старуха носила очки, а седые поредевшие волосы расчесывала гребнем, приговаривая:

– Старость – не радость… вырастила дочку себе на голову, то-то баловала, баловала… избаловала всю.

Стася же вздыхала: по одной ей известной причине старуха решила внучку не баловать, а держать в строгости. И, сколько себя помнила, Стася всегда была при работе. То подмести в хате, то дорожки вытряхнуть, то огород прополоть… или вот окучить, разобрать сухую фасоль, которая колола пальцы, а зерна ее то и дело разбегались, к вящему старухи неудовольствию.

– Будешь криворукой, как мамаша твоя, – приговаривала она, грозя палкой. Если и отпускала погулять, то ненадолго. Да и с кем гулять-то? Некогда большое село медленно вымирало. Разъезжались люди, бросая дома пустыми, а те, кто еще оставался, были столь же стары, как Стасина бабка. Наверное, оттого Стася с надеждой и затаенным восторгом ждала мамкиных визитов.

Она слышала издали рокот мотора и, забравшись на забор – бабка зазря хворостиной грозилась, – смотрела, как ползет по улице черная «Волга». Она останавливается аккурат перед бабкиным домом, водительская дверь открывается, выпуская женщину удивительной красоты.

Тонкую, как тростиночка, синеглазую, длинноволосую.

Мама всегда носила брючные костюмы, то бирюзовые, то лиловые, то и вовсе красные, как цветы на кусте шиповника, что растопыривал ветки перед окном. Она огибала машину и, открыв багажник, вытаскивала нарядные пакеты.

– Стася, – громко кричала она, и Стаська спрыгивала с забора. – Иди мамку встречай!

Она позволяла себя обнять, и Стася прижималась к гладким тканям, трогала их, вздыхала, а мамка морщилась:

– Опять ты грязная. На кого только похожа?

– На тебя, – честно отвечала Стася.