Лунный свет

Он поймал стрелу в полете, повернулся к желтому особнячку и глянул вверх. Алый индикатор его гнева подбирался к краю шкалы. Дерзко вздернутый подбородок дразнил лучника. В окне третьего этажа мелькнуло что-то белое. Ворот рубашки. Коричневый рукав. Розовая рука. Открытый рот. Человек перевесился через подоконник, в руках – бурая фигурная скобка лука. Что-то в легкости и бесшабашности позы подсказывало деду, что лучник едва ли старше его. Стрела висела между двумя пальцами, как длинная сигарета. Лучник приладил ее на тетиву. Дед поднял пистолет, и, в согласии со странным дуэльным кодексом Феллингхаузена, оба выстрелили одновременно.

Острый молоточек ударил в дедову каску посреди лба. Стрелок обмяк и выронил лук, который с легким звоном тетивы упал на мостовую. Несколько очень долгих мгновений стрелок висел на подоконнике, словно размышляя, отправиться ли вслед за луком. Потом он вывалился из окна и грохнулся на булыжники с двойным звуком: лопнувшего барабана и шлепка выбивалкой для ковров по мокрой шерсти.

Дед убрал пистолет в кобуру и снял каску. Она выглядела бутафорией из комедийного фильма, такого, в каком американские солдаты воюют с индейцами. Он перевернул каску. Стрела вошла на глубину чуть меньше дюйма. Позже он обнаружит у себя на лбу пятнышко засохшей крови.

Дед выдернул стрелу, надел каску и подошел к дому. Нагнулся, взял лук, затем повернулся к молодому человеку. Лет тому, наверное, было как Рэю. Он лежал, скрючившись свастикой, под окном булочной. Из затылка, которым он ударился о мостовую, шла кровь. Темные брюки, темный галстук, рубашка с пуговкой на воротнике и перламутровыми запонками. Ничто в одежде или лице не позволяло заподозрить, что это человек, способный застрелить тебя из лука.

Дед собирался встать рядом на колени и убедиться, что стрелок мертв, когда сзади раздался протяжный выдох, выражавший отчаяние, гнев или то и другое вместе. Лезть в кобуру времени не было, так что дед поднял лук и приладил на тетиву пойманную в полете стрелу. Он никогда не стрелял из лука, но готов был попробовать. В конце концов, получилось же у него с каноэ.

Чуть поодаль стоял очень старый священник в сутане, доходившей почти до узких ботиночных носов. Сутана была черная, в пятнах известковой пыли, что придавало ей сходство с картой материков или коровьей шкурой. Он смотрел на белый велосипед, который взрывной волной от разорвавшейся бомбы намотало на столбик, и скорбел об утрате. Затем протянул руку и худыми пальцами погладил раму, то ли прощаясь с велосипедом, то ли пытаясь разобрать геометрию изгиба. Священнику было невдомек, что на расстоянии выстрела из лука находится американский солдат.

– Доброе утро, отче, – сказал мой дед, опуская лук.

Седой священник поднял голову. У него отпала челюсть. Он отметил лук и стрелы. Взгляд на мгновение сделался остекленелым. Закрыл рот, оглядел улицу, увидел лежащего стрелка.

– Он мертв? – спросил священник.

– Не знаю. Думаю, да.

Священник подошел к телу. Он двигался легко для своих лет, с чинной деловитостью врача. Морща лоб от натуги, он полуприсел рядом со стрелком и положил руку ему на грудь. Потом наклонил голову (розовая лысина, обрамленная седым пушком), так что почти коснулся левым ухом губ лежащего.

За спиной деда раздался неровный звук шагов. Дидденс ковылял по улице, оставляя на камнях алые розы.

– Он мертв? – спросил Дидденс.

В джипе у шофера (он прошел медицинскую подготовку) была аптечка. Если, конечно, шофера не убили стрелой из лука, картечью из мушкетона или отравленной палочкой из духовой трубки, завалявшейся у какого-нибудь отставного моряка торгового флота.

Лучник открыл глаза: два кружочка воды с каплей голубой гуаши.

– Очевидно, нет, – сказал дед.

Лицо лучника было обращено к небу, но бледные глаза смотрели на священника, отчего выражение стало то ли понурым, то ли робким. Старик склоненным ухом ловил фразы, выбулькивающие вместе с кровавыми пузырями. Дед не разбирал тихих слов, к тому же они, кажется, были на местном диалекте, который он понимал плохо. Старик-священник кивал, что-то произносил негромко, снова кивал. Он взял ладони лучника в свои, сложил их и начал говорить. Это был не ответ на услышанное, во всяком случае не прямой ответ.

Старик-священник произнес требуемые латинские слова и торопливо перекрестился. Сунул руку в разрез облачения, задвигал ею под пыльной тканью с тем универсальным выражением лица, какое бывает, когда человек что-то ищет в кармане брюк – что-то, что, он знает, точно должно там быть. Наконец на свет появился бурый аптечный пузырек с черной пробкой. Священник принялся вытаскивать пробку. Рука у него дрожала.

Запах из пузырька здесь, на серой холодной улице, изумил деда. От него заходилось сердце. Терпкий, как лето, и переспелый, как плод, аромат был словно звучание слова «таинство».

Трясущейся правой рукой священник вылил кружочек золотистой жидкости себе на ладонь. Теперь задрожала левая. Масло в ладони колыхалось. Оно отыскало щелочку между пальцами и вытекло, забрызгав белую рубашку умирающего.