Лунный свет

– Твоя ракета, сын мой, – ответил отец Никель и, поскольку дед не тронулся с места, добавил: – Послушайте. Я знаю, что вы ищете ракеты.

«Допрыгался, идиот? – сказали рассудок, опыт и житейская сметка. – Интересно, как он будет меня убивать?»

В левом кармане шинели Гатто держал пачку «Лаки страйк». В правом, как обнаружил сейчас дед, – трофейный вальтер-ППК с его акульей усмешкой. Дед впервые держал такой в руках. Он ощущал запертое внутри смертоубийство.

Он не говорил старому священнику про свою работу, если не разболтал чего-нибудь во сне. Такое случается в шпионских фильмах и любовных романах – спящий сознается в супружеской измене, раскрывает заговор, – но деду в это не верилось. Выдумка писателей и сценаристов, вроде полной амнезии или рукопашного боя между вооруженными людьми. На его памяти люди во сне говорили еще невразумительнее, чем обычно. В любом случае дед видел сны на английском, за исключением редких случаев, когда мать в них обращалась к нему на идише. Трудно было вообразить, чтобы он во сне заговорил по-немецки.

Впрочем, Диддинс и Гатто, захмелевшие от вина и курицы, могли выболтать что угодно. За определенное время священник, наверное, привыкает извлекать исповедь даже без сознательных усилий.

– Прошу прощения. – Entschuldigung, самое красивое немецкое слово для дедова уха. Раскаты войны на севере и северо-востоке пульсировали в его висках и под ушами, словно подступающая головная боль. – Отче, я настаиваю, чтобы вы сказали, куда хотите меня отвести. Немедленно.

В лунном свете он не мог уверенно прочесть выражения лица, и, безусловно, совесть либо сорок лет ретроспективной нежности наслоились на реальность, когда он рассказывал мне, что при виде пистолета отец Никель смертельно огорчился. Однако он просто кивнул, а когда заговорил, тон его был ровный, прощающий:

– Понимаете, зимой, в декабре или в январе, сюда начали направлять поезда. Откуда-то из Гарца, думаю, на станцию в Зосте и дальше на запад. Их устанавливали на специальные грузовые машины, камуфлировали сетью и поездами перегоняли туда, откуда расстояние позволяло обстреливать Антверпен и, разумеется, Лондон. Почему поезда делали такой большой крюк, прежде чем повернуть на запад? Думаю, более прямые пути были разбомблены. Потом началось отступление из Бельгии, и других путей не осталось. Зост бомбили много, очень много. Часто поезда, идущие в Зост, вынуждены были остановиться здесь. У реки есть запасный путь. Они стояли там час-два. А однажды ночью, когда поезд уезжал, одну оставили. Бросили. До сих пор не знаю почему. Наверное, она повредилась в дороге или в ней нашли неисправность. Наверняка они хрупкие. Как многое, что несет смерть. Идемте.

– Вы хотите сказать, там, за лесом, Фау-два.

– Да.

– Неповрежденная Фау-два.

Насколько дед знал, еще ни одна команда «черного списка» не раздобыла целую Фау-2. Если священник говорит правду, это будет ценнейшая добыча.

– Да, да!

– За этим лесом.

– И вниз с холма. Есть дорога. Снег сошел, так что это всего ничего, для молодого человека минут двадцать ходу. С такой обузой, как я, в два раза дольше. Идемте.

Прежде чем вступить в темноту вместе со священником, чьего воспитанника застрелил несколько часов назад, дед поднял голову и глянул – быть может, в последний раз – на звезды. Луна уже села, и они заполонили все небо.

В тот час по всей Европе, если небо над головой было ясное, люди, которые знали, боялись, надеялись или мнили, что скоро умрут, смотрели на звезды. От Финляндии до Балкан, от Черного моря до подступов к Африке, в Польше, Венгрии и Румынии. Может быть, через окошко из плексигласа или через очки от близорукости. Через колючую проволоку, орудийную амбразуру, сеть трассирующих огней, сорванный взрывом танковый люк. На бегу и на ходу, спотыкаясь и шатаясь от изнеможения, стоя на коленях. С открытых полей, из уличных канав, из окопов. С груд обломков, из свежевыкопанных рвов, с ковра в доме без крыши, с палубы горящего корабля.

Без сомнения, многие смотрящие на звезды искали в них черты Божьего лица. Многие видели лишь то, что там было: россыпь холодных далеких огней. Кому-то небо, возможно, представлялось чертежом с подписями на латыни или арабском, темной шкурой с вытатуированными на ней предметами обихода и мифическими животными. По крайней мере один человек, смотревший на звезды в ту ночь с опушки леса в Вестервальде, видел архипелаг ядерных топок в море вакуума и направленные во все стороны вектора ускорения от гипотетической изначальной точки на миллиарды лет старше человечества. И этот архипелаг был так же равнодушен к механизированной массовой бойне, как и к смерти одного человека.

Так думал мой дед, и этот ход мыслей служил ему разом утешением и руководством. Он может верить или не верить отцу Никелю; в любом случае звездам безразличен исход. Так почему бы, всего на одну ночь, не сбросить бремя недоверия? Или даже всего на час. Ровно настолько, чтобы увидеть ракету. А потом можно будет вновь взвалить на себя это бремя.

– Так что было дальше? – спросил я. – Что он сделал?