Лунный свет

– Не обязательно безумие, – сказала настоятельница. – Но в данном случае я с вами согласна. Не исключено, что призвание у нее есть. Это определять не вам и не мне. И все же она тут в теперешнем состоянии остаться не может. Однако давайте будем честны с собой и друг с другом: домой ей тоже ехать нельзя.

Дед хотел было возразить, но она подняла руку:

– Я не психиатр, а вы – ее муж, так что, естественно, решение принимать вам, а я вынуждена буду ему подчиниться. Однако позвольте сказать, что я дипломированная медсестра. И у меня есть опыт в подобных вопросах. Вашей жене необходимо наблюдение врача. Наблюдение психиатра. Вашу жену, друг мой, надо поместить в психиатрическую клинику, где ее будут лечить, а я и все сестры этого монастыря будем молиться о ее выздоровлении.

Скрипнула половица. Настоятельница подняла взгляд, дед обернулся. В дверях стояла монахиня, маленькая и худенькая; острый носик и торчащие передние зубы придавали ей сходство с мышкой. Когда дед на нее посмотрел, она сразу потупилась.

– Она проснулась, сестра Кирилла?

Сестра Кирилла кивнула:

– И она… мне кажется… счастлива! – В голосе монахини прозвучал вызов, и она, подняв глаза, встретила взгляд деда.

– Сестра Кирилла!

Монахиня снова опустила глаза:

– Она хочет сказать ему… про свое призвание.

Настоятельница посмотрела на моего деда, который сидел на стуле, зная, что надо вставать, хватать жену и тащить из этого места. Дальше его мысли не шли. Он не знал, куда ее везти. У него не было ни малейшего понятия, где моей бабушке будет хорошо, где она вообще сможет существовать.

– Что мне делать? – спросил он. – Что ей сказать?

Настоятельница махнула монахине:

– Сестра Кирилла, прошу вас вернуться к вашим обязанностям.

– Да, матушка.

– Можете сказать ей, что ее муж скоро придет.

Настоятельница подождала, когда сестра Кирилла выйдет и звук шагов в коридоре стихнет.

– Что вам ей сказать? Знаете, друг мой, не в качестве общей рекомендации, но только в данном случае, – сказала мать Мария-Иосиф, – я бы посоветовала вам солгать.

* * *

Комнатка была заштрихована тенями, как учебный рисунок шара: темные дуги, опоясывающие серый круг с ярким пятном чуть сбоку от центра. Ярким пятном была моя бабушка: весь свет в печальной каморке как будто исходил от нее. Она сидела на железной больничной кровати, положив руки на серое одеяло с завернутым на него краем белой простыни. Без косметики. Волосы скромно собраны в пучок на затылке. Дед никогда не видел ее такой красивой.

– Ты правда понимаешь?

– Да, милая. Конечно.

– Это единственное место, где я буду в безопасности.

– Знаю.

– Я хочу, чтобы все мы были в безопасности. Чтобы нашей дочери ничто не угрожало.

– Да.

– Когда я не здесь, опасность слишком велика.

– Понимаю.

– Да, ты военный. Ты понимаешь, что иногда надо принести жертву.

Дед понимал, что не должен принимать близко к сердцу ничего, сказанное ею в нынешнем состоянии. Он почти слышал, как настоятельница ему это говорит. Он знал, что бабушка воображает, будто скоро примет обеты кармелитской послушницы, и что под жертвой подразумеваются все мирские привязанности, а не их дочь на некоем языческом алтаре, окропленная кобыльей кровью. Тем не менее он не мог прогнать образ: занесенный нож, бледная шея моей мамы. Его передернуло.

– Хорошо.

– Ты правда так думаешь?

– Конечно.

Она подняла руки с одеяла, и он шагнул в ее объятия. Запах дорогого туалетного мыла. С легкой примесью нафталина.

Он стоял нагнувшись, неудобно согнув шею. Мокрая бабушкина щека прижималась к его щеке. На прикроватной тумбочке рядом с бабушкиным экземпляром «Цветочков» стоял портрет Иисуса Христа в металлической рамке: современная литография, выполненная с фотографическим реализмом. Христос был похож на Гая Мэдисона с волосами Лорен Бэколл и бородкой{87} и смотрел прямо на деда. Взгляд наверняка должен был изображать сострадание, но дед видел только жалость. Он вспомнил, как на войне старый священник напутствовал умирающего, вспомнил, как тронули его тогда латинские слова, в которых угадывались мир и доброта. Однако смазливый Христос в рамке был просто неприятным. Томные глаза Гая Мэдисона словно говорили: «Ты упустил свой шанс, чувак. Она больше не твоя».

Дед высвободился из бабушкиных рук и отступил, чтобы посмотреть ей в лицо. Будь ее взгляд пустым, отрешенным, как пишут в книгах, ему бы легче было принять это все или хотя бы смириться. Ушло так ушло, ничего не поделаешь. Однако бабушкины глаза были не пусты, их переполняли чувства и ум. На каком-то уровне она наверняка понимала, что все эти разговоры про монашеское призвание – бред, что завтра, через неделю, через два месяца успокоительных разговоров с первоклассным психиатром все пройдет.

– Все пройдет, – сказала она, и у деда замерло сердце. – Я вижу, как тебе грустно. Христос тоже видит. Он тебя утешит.

– Не надо, – ответил дед, сдерживаясь, чтобы не посмотреть на портрет Христа. – У меня все хорошо. У нас все будет хорошо. Завтра я к тебе зайду.

Бабушка рассмеялась. Его наивность казалась ей милой.

– Ты ничего не понял, глупенький.