Лунный свет

В зажигалке с выгравированной химической формулой кончился бензин – прежде дед никогда такого не допускал. Официантка принесла картонку спичек с сине-бело-оранжевой эмблемой ресторанной сети. Дед закурил и откинулся на спинку дивана. Выражение мучительных раздумий в глазах исчезло. Он рассказал маме историю из своего детства, что, вообще-то, случалось очень редко. История была короткая, но хорошая. Про дедова приятеля по имени Мойше, которого другой мальчик случайно подстрелил из малокалиберного охотничьего ружья. Заканчивалась история тем, что Мойше завернул оторванный кончик пальца в газету и унес домой в кармане[35].

Когда они вернулись домой, радио в гостиной играло румбу, но дом был пуст. На кухонном столе, прислоненный к вазе с белыми пионами из своего сада, стоял конверт. На нем бабушка вывела мамино имя. Бабушкин почерк, выработанный в монастыре, был так хорош, что каждое слово казалось нотами для челесты. В конверте мама нашла красное перо и письмо с известием, что ее мать сочла нужным для блага семьи вернуться на лечение в Грейстоун. Что означало красное перо и откуда оно взялось, мама так и не узнала.

Дед снова ругнулся и затормозил.

– Ты должна была смотреть, – сказал он.

– Я смотрела.

Машина двинулась задним ходом, издавая звук, который казался маме рычанием дедова недовольства. Дед обернулся и, держась правой рукой за спинку сиденья, сдал мимо трех последних домов. Он остановился перед зданием с мансардой. По бокам от входа росли голые кусты азалий. В отличие от соседних домов, кирпично-дощатых, этот был облицован мелкими каменными брусочками: бурыми, лиловато-коричневыми, серыми. Место колонн у входа занимали металлические решетки, обвитые металлическим виноградом. В одно из окон первого этажа выглянуло женское лицо и тут же пропало за муслиновой занавеской.

Дед выключил мотор. Мама стиснула край джемпера. Глаза щипало. Слезы капали на круглый отложной воротничок блузки. В машине было так тихо, что она слышала, как они капают. Дедушка тихонько прищелкнул языком, то ли раздраженно, то ли от жалости. Мама изо всех сил надеялась, что от жалости.

– У меня нет выбора, – сказал он. – Прости.

– Нет, – ответила мама, ошарашив деда такой дерзостью. Ее сердечко стучало о ребра.

Дед открыл дверцу со своей стороны и вышел от машины.

– Что ж, понятно, – сказал он.

Он надел серый шерстяной пиджак и застегнул запонки. Поправил узел на черно-сером галстуке. Оглядел каменный фасад дома[36]. Обошел машину, открыл маме дверцу. Мама вытерла лицо рукавом и вылезла из машины. Вместе с дедом она подошла к багажнику, где лежали два чемодана с ее одеждой, сумка с туалетными принадлежностями и коллекцией стеклянных зверюшек, портативный проигрыватель и коробка с пластинками-сорокапятками, среди которых были «Проснись, малышка Сьюзи», вышедшая на той неделе, и «Темная луна» Гейл Сторм{98}.

– С этим я справлюсь, – сказал дед. – А ты звони.

Мама стояла и смотрела на дом. Так приятно было сказать «нет». Она думала, не повторить ли, но дядя Рэй ее опередил.

– Нет! – воскликнул он с верхней ступеньки крыльца.

На нем был небесно-синий костюм в тонкую белую полоску, золотистая рубашка и зеленый галстук в золотых кругах. Он, сложив руки на щуплой груди, демонстративно разглядывал маму с ног до головы. Потом затряс головой, дернул краем рта, словно собирался улыбнуться, и сказал:

– Невозможно. Невероятно.

Мама почти не видела дядю Рэя с переезда из Балтимора в пятьдесят втором. За это время он стал еще вульгарнее, и маме это нравилось. Подарки, которые он привозил маме: смуглокожая кукла в шляпе с деревянными фруктами и в красном платье, на котором было вышито «ГАВАНА», холщовый мешочек с надписью «Голден наггет»{99}, в котором оказался флакончик с золотым песком, – возмущали деда неимоверно, но почему-то само возмущение доставляло ему удовольствие. Когда дядя Рэй приезжал в гости, разговаривали он и бабушка. Дед просто сидел и слушал за столом или, один раз, на разостланном под масличным деревом одеяле. Рассказы дяди Рэя о своей жизни были пересыпаны выразительными или шутливыми прозвищами, названиями городов или мест сомнительной репутации; события и приобретения описывались исключительно на жаргоне. Мама настолько ничего не понимала из его слов, что ее даже не прогоняли. Когда дядя Рэй доходил до конца эпизода, дед подпирал голову рукой и говорил что-нибудь вроде: «Не верю», или «Ужасно», или просто: «Рейнард, зачем?». Но иногда он улыбался.

– Здраствуй, дядя Рэй, – сказала моя мама.

– Привет, куколка.

Она поднялась на крыльцо, обняла дядю Рэя и поцеловала в щеку. Щека была глаже дедовой, и от нее, как всегда, пахло гарденией и табаком. Маме не пришлось вставать на цыпочки, чтобы поцеловать дядю: ей еще не исполнилось пятнадцати, а она уже была на два дюйма его выше.

– Ничего себе! Меня не предупредили, что ты уже выросла, – сказал он. – Ну, мне лафа! Ничего и делать не надо!

Мама не ответила.

– Верно? – спросил дядя Рэй. – Я думаю, нам будет здорово, а ты?

– Наверное.

– Не наверное, а точно. Будет клево.