Лунный свет

Он поднял бровь меньше чем на четверть дюйма. Ровно настолько, чтобы выразить мысль: «Какая, к черту, теперь разница?»

Я пошел на кухню, открыл бутылку «Дос экис», налил немного в пластмассовую чашку. Тогда я был в Калифорнии новичком и еще увлекался мексиканским пивом. Подумав, я перелил пиво из чашки в высокий стакан и добавил из бутылки, наклоняя ее так, чтобы дед мог запить таблетку, не набрав полный рот пены. Стакан я отнес в спальню с некоторой даже церемонностью. Почему-то мне правда было очень приятно, что дед захотел пива.

Он положил дилаудид на шершавый язык и запил большим глотком «Дос экис».

– Хорошо зашло? – спросил я.

Дед закрыл глаза. Его довольное лицо стало красивым и строгим.

– Мм, – сказал он.

– Отличное пиво, правда?

– Правда.

– Выпей еще чуть-чуть.

Я снова протянул ему стакан, и он отпил еще один большой глоток. Потом вернул стакан мне:

– Хватит. Спасибо. Давай, малыш, допей сам.

Я сел на стул и, прихлебывая пиво, стал смотреть, как он облизывает губы. Чувствовалось, что приятная горечь резонирует на его языке.

– Какой же он был нудник{104}, этот Шторх, – сказал дед. – Не знаю, что за дурь на меня нашла.

XXVI

В Уолкилле вечернее время, как правило, было свободным. В комнате отдыха был теннисный стол и огромный радиоприемник с проигрывателем. На середине дедова срока директор тюрьмы доктор Уоллак купил за свои деньги новый телевизор «Филко» и поставил рядом с приемником, чтобы заключенные в пятницу вечером смотрели бокс. Шарики для пинг-понга терялись быстрее, чем начальство закупало новые, а грамзаписи почему-то ограничивались почти исключительно польками и уроками португальского. У многих настольных игр сменились три-четыре поколения фишек и кубиков: их делали из катушек, бутылочных крышечек и пробок, пластилина. Монополия была полностью перерисована на листе фанеры; то ли из сентиментальных, то ли из иронических соображений картограф заменил улицы Атлантик-Сити на улицы Олбани, штат Нью-Йорк, и всю недвижимость уценил вдвое. Телевизор принимал ужасно, но многие заключенные готовы были смотреть на экране что угодно: мельтешение статики, бои между призрачными боксерами.

Некоторые, исчерпав возможные развлечения, просто уходили к себе в камеры. Многие вступали в молитвенный кружок или в группу по изучению Библии. Почти все рано или поздно находили себе хобби. Заключенные писали маслом и акварелью. Вырезали деревянных уток, мастерили кормушки, гнули из жести подставки, вытачивали на токарном станке ножки для столов и собирали столешницы. В свободное время дополнительно ухаживали за животными, особенно за лошадьми. Дед, разумеется, нашел дорогу в так называемую рубку, где, помимо фотолаборатории и коротковолнового приемника «Халликрафтерс», была радиомастерская.

Жители соседних городков и деревень приносили сломанные радиоприемники, и заключенные ремонтировали их по цене запчастей. Приемники барахлили по самым разными причинам, так что чинить их было интересно. Требовалось подобрать нужные инструменты и детали, а потом исключить одну возможную причину за другой. Для деда это был более или менее рецепт утешения. В часы бессонницы собственные проблемы ощущались как непомерно расплывчатые, во сне они превращались в нескончаемый зеркальный лабиринт. Но в радиомастерской, во внутренностях «Магнавокса» проблему можно было найти и устранить кусочком ваты, медной проволочкой, капелькой припоя. И деду всегда нравился сладковатый дым от раскаленного паяльника.

Даже если в рубку приходил доктор Шторх, деду легче было себя с ним вести или просто не замечать его. Шторх надевал наушники и замирал перед «Халликрафтерсом» в углу, иногда на много часов. Он слушал новости бразильского «Радио Насиональ», «Радио Москвы», «Немецкой волны». Мониторил разговоры и технические инструкции доморощенных астрономов и метеорологов по всему миру, собиравших наблюдения в рамках Международного геофизического года. Забывался в голосах миллиона одиноких радиолюбителей, ищущих друг друга в ночи.

В первый пятничный вечер первого дедова октября в Уолкилле рубку посетил Хуб Горман. Обычно он туда не заглядывал, и дед сразу понял, что Горману охота к кому-нибудь прикопаться. Он немного постоял в дверях. Кивнул деду. На его коротко остриженной голове была вмятина от угла доски. Глаза поблескивали в ложбине между бровями и скулами, словно монетки, закатившиеся между диванными подушками. Он приметил в углу доктора Шторха. Тот сидел спиной к двери и к возникшей на пороге угрозе.

Горман с натренированной неторопливостью двинулся через рубку. Он умел все делать неспешно: скручивать сигарету, вставать со стула, доедать мясо с фасолью, облизывать ложку. Когда охранник что-нибудь ему приказывал, он задумывался. Его медлительность была отчасти формой неповиновения, отчасти – хищной повадкой крокодила на солнечном берегу.

– Горман, – сказал дед, – подойди глянь.