Луноход-1

Витя Карлов жил в соседнем доме и позвал поиграть вместе на улице.

– Женя! Эй, художник, идем!

С одной стороны, было понятно: он такой же, как и тот парень в садике. Но не набрасывается, не дерется, не втаптывает в землю. Я шел за ним, как за героем сна.

– Давай на качелю? – сказал Витя Карлов.

– Давай.

Покачались на качелях.

– Пойдем лопухи жрать! – предложил Витя Карлов.

Мы гуляли за домами, и он показал, что у лопуха есть вкусное, сладкое основание. Потом его позвали ужинать, крича в окно. Он ответил так нежно и искренне, не поверишь, что он мог напасть на прогулке:

– Я иду, мамуля!

А мне Витя Карлов сказал:

– Хочешь, я в детском саду тоже буду добрым?

– Да.

4

Мне уже было четыре, а все еще не получалось написать собственное имя. Кажется, на свете вообще мало людей, которые привыкли к своему имени и уж тем более полюбили его.

– Пиши: Ж-е-н-я.

– Я пишу.

– Нет, ты пишешь «жена».

– «Женя»! Я пишу «Женя». Не «жена»!

Мое имя было одновременно мужским и женским. Еще буква «н» меня смущала, я не мог отделить ее от буквы «л» и произносил всегда что-то между двумя звуками, закрепленными за этими символами. «Ль-нь», где-то около них. А смягчающие сложные гласные: «я», «ё», «ю» – вообще были недоступны для моего понимания.

– Я учитель русского языка, а сын не может имя написать, – говорила мама, глядя мне в лицо. – Зато ты у меня такой красивый, белобрысый.

Она утешала меня, играя с волосами, и это было обиднее всего.

– Некрасивый. Некрасивый! Я некрасивый!

Убежав в нашу с сестрой комнату, заплакал. Хотелось быть умным, а не красивым.

– Опять нюни распустил! Девчонка.

Может, я и есть девчонка?

Во-первых, я трус.

Во-вторых, у меня женское имя.

Пусть у меня есть писька, а не дырочка, не пушок. Но в остальном же похож на девчонку? Глаза у меня голубые, как у сказочных красавиц. Волосы светлые, каку блондинки. Если мне сказать грубое слово, сразу же плачу. Мне нравится рисовать, и я не могу никого ударить. Я ни разу в жизни никого не ударил, даже когда нападали. В детском саду дети бьют друг друга, кричат друг на друга, а я всегда боюсь, убегаю, если надо разозлиться, прячу лицо в руки. Сестра может толкнуть меня. Один раз она щекотала меня, и я завыл.

Возникло матерное слово. Сам не понял, как оно вырвалось.

День был выходной, все были в сборе. Слово висело перед нами, все уставились на него.

– Дикобразка, – поправил я себя. – Я так хотел сказать.

Папа подошел ко мне и легонько ударил по губам. Больше я на сестру не кричал, сразу плакал.

Мама усадила меня на колено:

– Ничего, ты научишься писать. Давай порисуем пока?

– Я девчонка?

– Нет, ты мальчик.

– Он девчонка! – засмеялась сестра.

Приснились огромные куклы. Я лежал в деревенском домике, каким его видел в сказках по телевизору. Большие злые куклы пили чай. Я зашевелился, начал подниматься на постели. Изображение было черно-белым, но я светился, мои руки были цветными.

– Пряниками сыт не будешь.

– Да, нужно положить на хлеб ребенка.

– Хорошенькую девочку.

– Хорошеньку тепленьку белобрысую девоньку.

Не очень понимая их разговор, я попытался выбраться из кроватки. Одна из кукол заметила меня и облизалась:

– Какая здесь маленькая милашка!

– Ням-ням! – подхватила вторая.

– Ням!

С воплем я подскочил на своем кресле-кровати и из детской побежал в родительскую комнату, проходную. В Сибири мы называли их «зал». Я думал, что мама меня утешит и уложит между собой и папой. В зале я взобрался на их кровать и попробовал завернуться в одеяло. Меня тут же подняли в воздух.

– Тихо! – очень зло сказал папа.

– Ты что орешь? – сказала мама.

Папа быстро отнес меня на кухню. Не включая света, усадил на табурет и держал, пока я не успокоюсь и в темноте не разгляжу его лицо. Папа тоже был черно-белым. Его строгое имя «Игорь» было не сократить. В мамином «Ирина», или «Ира», тоже был звук «р-р». Даже сестру Олю можно было называть «Ольга», и это «га» в моем представлении, несмотря на дурацкие ассоциации, было подобием стержня. Но мое «ге», и особенно когда мама говорила «Евгеша», было признаком слабого человека, которому нет спасения. Мне нужна была лингвистическая опора. Волос отца было не видно, только лицо без очков, чужое лицо, и я сейчас понял, что его волосы – темные. Потому они и слились с ночью.

– Нельзя. Сестру разбудишь. Так нельзя, – сказал папа.

Он все же смягчился, видимо, поняв, как тяжело мне сдерживаться, чтобы молча плакать, а не рыдать в голос.

– Тихо, тихо. Все хорошо.

– Можно я посижу на кухне?

– Надо ложиться.

– Там куклы.

Папа отвел меня обратно и стоял в темноте некоторое время.

– Не надо елозить. Надо спать, – сказал он.

Я замер и старался не шевелиться весь остаток ночи. Моя сестра посапывала во сне. Это была самая первая бессонница. Зато родители оставили дверь открытой, мне было слышно, как они переговариваются шепотом. Кажется, даже свет в туалете включили для меня, и я видел его рассеянные остатки. Родители уже не злились, тихонько говорили о каких-то своих делах, пока опять не заснули, уже ненадолго, до раннего папиного будильника.