Луноход-1

Она указала на умывальную комнату. Я вдруг четко вспомнил, как заходил туда, как мыл руки и представлял себе юного отца, такого же очкарика и усатого, только в красном галстуке и белой рубашке. Но я никого не ударял, я улыбнулся своему отражению и помыл руки, как и полагалось перед едой. В отражении я увидел эту девочку, Нину. Она тоже улыбалась, кажется. Но она пережила это же утро как-то иначе.

– Ты должен извиниться, – сказала воспитательница.

– Я ничего не делал.

– Он плохой.

Воспитательница, на этот раз это была Раиса Евгеньевна, сжала мою руку. Из-за ее отчества я хорошо к ней относился, до этого момента. Думал, что, раз папу ее зовут так же, как и меня, она не обидит.

– Я ничего не делал.

– Пока не извинишься, никто за стол не сядет.

Они заставили меня это сделать.

Как будто этого мало было, скоро я снова стал козлом отпущения. Сперва был интересный урок: нам выдали рисунок, где был изображен медведь, вернее, его контуры, внутри медведь был пуст, чистый лист. Мы макали кисточки в краску, ставили точки разного диаметра и цвета, закрашивая медведя каждый на свое усмотрение. Окрас приобретал узор, фактуру. Я просто закрасил медведя и получил удовольствие, он получился коричневого цвета, с проседью. Но одна девочка сделала очень красиво, в его шерсти будто отражалось немного солнечного света. Совершенно заслуженно ее рисунок повесили на канцелярскую кнопку в игровой комнате.

Кто-то нарисовал на нем черную худую снежинку. Не снежинку даже, не знаю, что это такое было. Но случился переполох. Собрали всех.

– Кто? Это? Сделал?

Я впервые услышал, чтобы вопрос так подробили на три части, и это впечатлило.

Двое детей, девочка и мальчик, указали на меня.

– Это не я, – ответил я без таких внушительных интервалов.

Мне никто не поверил.

– Это очень плохой поступок. Твои дед и бабушка были бы расстроены.

– Почему?

Оказалось, что это – нехорошая метка.

Всю первую половину дня, до обеда, нужно было отстоять наказание в углу. В какой-то момент воспитательница сжалилась, принесла мне книгу-раскраску и табуретку.

– Признайся, расскажи, зачем ты это сделал?

– Это не я.

– Это очень страшный знак.

Я привык, и мне даже понравилось сидеть в углу. После сончаса две воспитательницы впервые на моей памяти собрались вместе, чтобы провести экспертизу. Я рисовал этот знак последним из детей и специально загнул один конец не туда.

– Да нет. Это точно не он, – сказала воспитательница.

Мой рисунок показали всем.

Еще несколько рисунков. Какой больше походит на оригинал?

– Он прикидывается, – сказала одна девочка. – Мы видели, как Женя Алёхин нарисовал.

Я посмотрел на нее, мое сердце сжалось от обиды.

– Не такой он умный, – услышал я.

Мысленно я ответил: «Такой умный! Посмотрите, как я нарисовал!»

– Наказание снято с Алёхина. Кто это сделал? Признайтесь, или будет хуже.

Одновременно я слышал «Ура-а!» и «Фу-у», может быть, это звучало только в моей голове. Это «фу» было предвестником открытия в стиле Ганди или Майка Тайсона о том, что выкрутиться, солгав, – участь хуже гордого поражения.

Никто не взял на себя ответственность за содеянное. Дети вернулись к своим делам и игрушкам, взрослые – к своим. Справедливость не восторжествовала.

В этот вечер перекладывал кубики, пока другой мальчик рассказывал мне, что такое свастон. Я ответил, машинально перестраховавшись:

– А я не знал, что это. Даже рисовать ее не умел.

– Я умею, – ответил мальчик. – Но нарисовал не я.

Вдруг промелькнула идея. Может быть, это все-таки я уснул среди бела дня и сам того не заметил? Бабушка и тетя рассказывали, что, когда я ночевал у них в Кемерове, я вставал с постели и разговаривал с ними. Просил воды, а когда бабушка шла за стаканом – уже опять сопел под одеялом. Еще я говорил тете про жвачку и мужика с вкладыша, который приходит ко мне. Спустя час сна вылез из постели, объяснял недоумевающей папиной младшей сестре: «Мужик в очках и нарисованных штанах – это он!» – но ничего этого не запомнил.

Может быть, во мне жил злодей, мелкий фашист, и это он нарисовал знак.

9

Когда мы говорили «бабушка» и «дед», всегда подразумевали родителей папы. У них была обычная семья, как у нас, из которой вышел, отпочковался папа. Он был старшим сыном, у него был брат (наш дядя) и сестра – наша молодая тетя Лена, которая была старше моей сестры всего на шесть лет. То есть она была моей сестре одновременно старшей сестрой и тетей.

Но еще была баба Клава (или «бабка Клава», так почему-то называл ее папа), это мамина тетя, но она относилась к маме как к дочери. У нее тоже был свой дед. Не знаю кто, муж или сожитель, просто собственный дед.

– Я люблю Ирку как родную дочь, а тебя как родного внука, – говорила бабка Клава. – Мать Ирины, невестка моя, дурная была, гулящая. А я всегда заботилась о мамуле, защищала, ругалась с этой дурой!

Слова эти я не понимал, но запоминал и обдумывал. Чем была дурная? Почему это плохо – быть «гулящей»?

Бабка Клава говорила всякое такое вечерами. Она со своим дедом Витей, трактористом, курила папиросы и пила крепкое вино. Запах дыма смешивался с кислым запахом алкоголя, был сильным, но не противным.