Лужайки, где пляшут скворечники

…Поезд пришел без опоздания (редкий в наши дни случай). Соня прыгнула на перрон впереди матери, опустила на асфальт большую сумку, коротко обняла Ивку. Потом глянула на меня и серьезно так протянула ручонку:

— Здравствуй, Саша.

— Здравствуй… — Я вдруг увидел, что Соня красивая. Наверно, странно так говорить про девочку, которой нет восьми, но она была теперь по-настоящему красивая. Большеглазая, тоненькая, чуть печальная. Прямо как Золушка на королевском балу, хотя вовсе не в сверкающем наряде, а в желтом, с рисунком из листьев, платьице и в сандалиях на босу ногу. Раньше-то я смотрел на нее как на кроху, а теперь она сделалась повзрослевшей… Жаль, что не настолько, чтобы стать моей одноклассницей. Вот тогда бы я в нее влюбился трепетно и беззаветно.

Не то что в Пшеницыну.

Уж ее-то, Соню Стокову, эту легонькую, как пушинка, сестренку моего друга Ивки я никогда не решился бы двинуть коленом под партой. Даже чуть-чуть коснуться не посмел бы. Потому что в настоящей любви есть хрупкая тайна, с которой надо быть очень осторожным.

Мне эта тайна представлялась чем-то вроде вальса, который среди облаков танцуют девочка Маша и сказочный принц в мультфильме «Щелкунчик». Я понимал, что такое представление о любви — совершенно наивное и детское. И конечно, никому-никому не говорил об этом. Никто бы все равно не понял. Разве что Ивка. Но Ивку любовь пока не интересовала… А Настя, пожалуй, сказала бы, что я на сто лет отстал от жизни.

Она в последнее время сделалась какая-то прямолинейная. Недавно, например, высказала мне, что у меня с Вячи-ком неравноправная дружба.

Дело было так. Она и Вальдштейн вдвоем отправились в кинотеатр «Салют» на американский фильм «Освободите Вилли». И я сказал, что это свинство.

— Ты, Вальдштейн, обещал в двенадцать часов ко мне прийти, а сам…

— Ну, так получилось! — вмешалась Анастасия. — Я хотела идти с сестрой, а она раздумала и отдала второй билет мне: иди с кем хочешь. А тут навстречу Вячик…

— Ах-ах! Прямо навстречу! Не могли за мной зайти, да? Я купил бы билет в кассе.

— Времени не оставалось… И вообще что такого, если мы с Вальдштейном вдвоем посмотрели «Вилли»?

— Абсолютно ничего такого, — твердым голосом сказал я.

— И не вздумай, пожалуйста, упрекать его, — заявила она, когда Вячик с безразличным видом отошел.

— Я? Упрекать?

— Да. Он этого боится. Ему все время кажется, что ты можешь с ним раздружиться.

— Девочка, у тебя, наверно, высокая температура…

— Сам такой… Ну, если по правде говорить, ты же подружился с ним из жалости. Ты же не считаешь, что он тебе ровня…

— Пшеницына! Узнай по ноль-девять телефон детского психиатра! Он тебе необходим.

А что я мог еще сказать в ответ на эту девчоночью дурь? Совершенно рехнулась наша Настенька. Тоже мне, копатель-ница чужих душ!

Я злился и на нее, и на себя. Потому что… если уж совсем честно, «копательница» добралась до очень тайного зернышка правды. В самом деле, в глубине сознания было у меня к Вячику что-то такое, покровительственное. А может быть, и пренебрежительное. Я это прятал даже от себя, потому что нельзя так относиться к друзьям… Но, видимо, друзья бывают все-таки разные.

Самым-самым настоящим другом был Ивка. Хоть и младше на два года, хоть и чересчур простодушный, но уж перед ним-то я не испытывал ни капельки превосходства. Наоборот. Мне бы набраться его честности и смелости…

Но все равно мы были одна дружеская компания: Вячик, Настя, Стебельковы, Ивка, я и Арунас. И я не хотел никаких трещин. И сказал Пшеницыной, чтобы она сходила заодно и к окулисту: пусть выпишет очки, через которые можно все видеть правильно.

После этого мы помирились, потому что пора было собирать всех и отправляться в Рощу и на Дорогу.

…Я подержал в руке Сонину ладонь и поднял с перрона ее сумку.

— Тяжелая! Как ты ее таскаешь?

— Мы вдвоем с Танюшей.

И я увидел рядом еще одну девочку. Совсем на Соню не похожую. Кругловатую, с темными короткими волосами. Только рост у них был одинаковый.

Позади девочки стояла высокая женщина в черной кружевной накидке на гладких рыжеватых волосах.

А Ивка в это время говорил. Мне:

— Алик, это Галина Антоновна, Женина мама. И Таню-ша — Женина сестра…

Маме:

— Это Арунас. Я тебе про него рассказывал.

— Да, я помню. — Ивкина мама взяла Арунаса за плечо. —

Сейчас все пойдем к нам. Мы привезли такое замечательное московское печенье…

Мне показалось странным, что так можно говорить про печенье, когда здесь Женина мать и сестренка, приехавшие на его могилу. Но я промолчал, конечно.

Мы шли к трамвайной остановке, и каждый нес что-ни-будь из багажа. Ивка и Арунас тащили большой чемодан Галины Антоновны. Она сперва не хотела его отдавать — тяжелый, мол, для вас, но Ивка сказал:

— Галина Антоновна!

Арунас же полушепотом добавил:

— Ну, пожалуйста.

Она посмотрела на Арунаса и… уступила. И теперь одна шла без всякой клади. Только почему-то держала в руках мохнатую зимнюю шапку. И поглаживала ее — будто кошку, которую несут на новую квартиру.

Она не выпускала эту шапку, даже когда пришли домой к Ивке. Все гладила.

На следующий день я спросил Ивку: