Львенок

На лбу шефа появилась первая капелька пота, и он смог использовать платок по назначению. Быстро, однако, подумал я.

— Товарищ Коблига, — проговорил он голосом, который непритворно дрожал, — ты не входишь в число редакционных сотрудников. Ты видишь вещи, как бы это поточнее выразиться, с идеальной стороны. А нам, издателям, приходится брать в расчет абсолютно все. Я понимаю, что до недавних пор литература у нас слегка… нивелировалась, вот молодые сейчас и впадают в крайности…

— Какие еще молодые?! Ведь их же пока не печатают! Парочка рассказов в «Факеле» не в счет, — удивился Коблига.

— Но эти рассказы как раз очень характерны! — воскликнул шеф. В этом восклицании звучала нотка отчаяния. Первые ласточки, о которых упомянул Коблига, успели вырасти в небанальном сознании надсмотрщиков за культурой до размеров птицы Ног. До своих истинных размеров, с горечью думал я, пока шеф изо всех сил сражался, поддерживая свою репутацию: — Я совершенно не хочу, чтобы авторы писали только об ударниках труда, но и изображать наше общество исключительно в черных тонах, как это делает Цибулова..

— Но она же пишет о хулиганах, а это темная сторона любого общества! Как можно описывать их в светлых тонах? — подала язвительную реплику Блюменфельдова.

Шеф немедленно сменил тактику.

— Верно. Но задумайтесь вот над чем: сегодня наша молодежь тоже читает книги. Если мы издадим такое, сразу запротестуют учителя, потому что подобная книжка представляет собой настоящее пособие для хулиганов!

Тут ринулась в бой верная когорта. Бенеш заявил:

— С точки зрения воспитательной это просто возмутительно. Разумеется, литература должна заниматься воспитанием менее прямолинейно, чем мы до недавнего времени считали, однако воспитывать молодежь на столь натуралистических примерах…

— Прочитайте вчерашнюю «Литературную газету», товарищи, — перехватил штурвал шеф, боявшийся, что его партия потеряет инициативу. — Там опубликованы рецензии на две новых книги молодых авторов, которых товарищ Блюменфельдова пытается продвигать и у нас. Критик Николаев отмечает в них отчетливые черты натурализма и решительно осуждает их.

— Это военные повести. Об ужасах войны трудно писать без натурализма, — возразила Блюменфельдова.

И тут же получила ответ от Дудека:

— Нетрудно! Совсем нетрудно!

Грузный Жлува не мог больше выносить жару и чуть приоткрыл окно. Звон трамвая приглушил слова шефа, который осторожно продвигался от проблематичной теории к пока еще беспроблемной практике:

— С издательской точки зрения я вижу в этом мало проку, — говорил он. — Мы не можем начать выпуск прозы молодых именно с данного произведения. Натурализм, модернизм — для начала это все-таки слишком. А ведь данная повесть напитана «измами» до предела. Товарищи, — обыкновенное обращение к присутствующим господам и дамам он произнес, как заклинание, — товарищи, давайте подходить к вопросу с практической и, не побоюсь этого слова, тактической стороны. Нас всех очень беспокоит судьба молодой литературы, а поскольку все мы здесь в конце концов люди, то нас не может не тревожить и судьба отдельных молодых авторов. Мы с вами сейчас находимся в узком кругу, и я могу доверительно сообщить вам мнение товарища Крала по поводу последних событий. А товарищ Крал всегда прекрасно информирован.

Он сделал ораторскую паузу и продолжил.

— Товарищ Крал… — шеф говорил замогильным тоном, единственно подходящим для того, чтобы произносить столь грозное имя, — … товарищ Крал внимательно следит за литературной дискуссией и у нас, и не у нас. Недавно я был у него, и мы как раз беседовали о критических статьях Николаева. Николаев — критик весьма уважаемый, мало того, не побоюсь сказать, руководящий и направляющий критик, товарищи.

Он опять оглядел присутствующих, чтобы оценить произведенное впечатление. У Блюменфельдовой на лице читалось презрение, Коблига поднял брови, Дудек и Бенеш кивали, молодой Гартман олицетворял собой растерянность, и над всеми нависала липкая жара. Я заметил, что в этот критический момент Даша покосилась на единственного среди присутствующих молодого (во всяком случае по анкете) автора и, заметив, что внутри у него идет сражение между авторитетом и эротикой, наклонила к нему свое политически невыдержанное декольте и что-то интимно прошептала на ухо. Всегда полные оптимизма черты лица молодого Гартмана расплылись в сладострастную улыбку.