Львенок

— А ведь суд не посчитал это смягчающим обстоятельством. Видите ли, родители этих хулиганов подали на меня жалобу. Что я, мол, допустил грубое насилие по отношению к несовершеннолетним. Нашлись, понимаешь, несовершеннолетние! Грубое насилие, оказывается! А сами-то они каковы? Замучили животное! И что? У одного из них рука оказалась перебита, ну да, я и не отрицал, но разве он это не заслужил? А второй недосчитался двух зубов. Просто у нас сейчас… — он безнадежно махнул рукой, наклонился ко мне доверительно и испытующе посмотрел своими наивными глазами. — Я не знаю, каких взглядов вы придерживаетесь, молодой человек, но во времена Первой республики такое бы случиться не могло. Тогда действовала буква закона: издевательство над животными, параграфы такой-то и такой-то. А сегодня? — он выдержал длинную ораторскую паузу, взирая на меня все так же простодушно. — Сегодня всюду сплошные поблажки… потому-то мы так и живем… причем в первую очередь ублажают всяческое отребье. Этакий садизм! Да я если увижу все равно кого, кто мучит бессловесную тварь, так я же и убить его могу! И никаких угрызений совести, молодой человек! Никаких! Таким уж я уродился! Я собой не владею!

— Вы сидели? — спросил я.

— Два месяца, — подтвердил толстяк. — Я, мол, рецидивист, и потому нет никаких оснований отдавать меня на поруки коллективу. — Эти слова он произнес весьма деловито, а потом извинился: — Прошу простить, я отлучусь ненадолго. Закажу еще пива.

Я молчал и смотрел на барышню Серебряную. Она играла со стаканом лимонада и не поднимала глаз от стола. Я сказал:

— Ловко вы мета провели.

— Я?

— Да, вы. Я поверил, что вы уехали в Либерец, а вы тем временем развлекались с Вашеком на гимнастике.

— Не могла же я догадаться, что вы туда не пойдете.

— Могли. Вы же знали, что я думал, что вас там не будет.

Какое-то время она молчала.

— Вы отдали свой билет Вере, да? — спросила она затем.

Я глянул прямо в антрацитовые глаза.

— Да. Чтобы ее утешил Вашек. И у меня получилось. Теперь я свободен.

Розовые губы барышни Серебряной сложились в некое подобие усмешки.

— Что ж, поздравляю.

— А Вашек теперь занят, — сказал я. — Он вас больше не любит. Он Веру любит. Так что вы тоже свободны.

— Вот как?

— Во всяком случае мне так кажется, — быстро добавил я. — Я ведь не слишком много о вас знаю.

— Сейчас речь не о том. Значит, по-вашему, профессор Жамберк больше меня не любит?

— Конечно, нет. Вера лишила его невинности.

Барышня Серебряная задумалась, засмотрелась на трепетавшие над зеленым газоном пестрые флажки.

— И при чем же здесь любовь? — спросила она как бы про себя.

Я поспешил выложить свое объяснение:

— У экземпляров типа Вашека Жамберка очень даже причем! Такие, как он, вечно путают с любовью свои подавленные желания. Поэтому они влюбляются в первого попавшегося — того, кто помог им избавиться от этих мучений.

— Какая примитивная теория.

— Подтвержденная столь же примитивной практикой.

На этот раз она усмехнулась уже совершенно откровенно.

— Не исключено, что вам придется выдумать что-то более сложное. Я про теорию.

— Ну, при наличии более сложной практики…

Барышня Серебряная, сощурившись, посмотрела сквозь стеклянную стену ресторана на часы на башне выставочного комплекса.

— Это занятие, — сообщила она, — имеет свою специфику. Практика тут только мешает. Наибольшего успеха на поприще любви добиваются те, кто вообще далек от всякой практики.

Я попробовал соорудить на скорую руку какой-нибудь остроумный ответ, но тут вернулся лучший друг зверей, предусмотрительно захвативший сразу две поллитровые кружки. Как только он сел на свое место, какой-то заблудившийся щенок спутал его штанину с фонарным столбом. Щенка схватили в охапку и накормили капустой. Барышня Серебряная больше не обращала на меня никакого внимания.

После обеда программа пошла своим чередом. Барышня Серебряная по-прежнему стучала на машинке, переносила с места на место документы, ласково беседовала с собаковладельцами и позировала для серии «Красавица и зверь». В четыре часа все это закончилось, и толстяк через мегафон пригласил всех присутствующих на соревнования борзых, которым вот-вот будет дан старт.

Барышня Серебряная сложила свои причиндалы и скрылась в палатке. Когда она вынырнула оттуда, я подошел к ней.

— Вы уже освободились?

— Нет, — сказала она. — Я член жюри в гонке за зайцем.

— За кем?

— Борзые гонят зайца.

— А я не могу поучаствовать?

Она посмотрела на меня с брезгливостью.

— Господин редактор, ваше остроумие несколько однообразно.

— Вы так полагаете?

— Полагаю.

— Плохо, — сказал я. — Послушайте, неужели я вам настолько неприятен?

Она опустила голову. Стояла, расковыривала высоким каблучком норку какого-то суслика; ветер лепил платье к ее ногам. Потом взглянула мне в глаза.

— Вы были бы не вы, если бы уступили.

— О чем вы?

Она вскинула брови и вздохнула.

— Вы прекрасно знаете, о чем. Я это уже говорила, и не раз. Я ведь не желаю вам зла, господин редактор. Оставьте всякую надежду, хорошо?

— Вы говорите, как Данте, барышня.