Львы Сицилии. Закат империи

Джованна входит в зеленую гостиную и останавливается посреди комнаты, где она любит проводить время. Подходит к комоду, проводит пальцами по фотографиям мужа, берет и ставит на место какие-то предметы, как будто желает удостовериться, что они все еще там, потом переводит взгляд на руки. Кожа в пигментных пятнах, высохшие, скрюченные пальцы. Она поднимает глаза: на столе стоит корзинка с шитьем, свечи в серебряных подсвечниках, лежит требник, распятие из слоновой кости и маленький спичечный коробок из позолоченного серебра. В угловом шкафу-витрине – несколько фарфоровых статуэток. На столике у дивана – хрустальная ваза со свежими цветами и фотографии ее Винченцино и Иньяцио в серебряных рамках. Все цело.

Это был мир, в котором она спасалась от тревог, здесь она ничего не боялась. Имя Флорио всегда звучало грозно и властно. Служило надежной защитой.

Теперь же оно растоптано, как те цветы под столом.

Вот что ее напугало на самом деле.

* * *

Разбудив Иньяцио, Джованна идет в комнату невестки. Когда входит, Франка мгновенно поднимает голову. Диодата рассказала, что случилось, и она не в силах совладать со своим страхом. Служанка помогла ей надеть домашнее платье и вышла, бормоча оскорбления в адрес тех «гнусных каналий, у которых ни Бога, ни семьи».

Постель усыпана драгоценностями: Франка вытряхнула их из золотой сумки, желая удостовериться, что все ее сокровища на месте. Многие из украшений – подарки Иньяцио: золотые и платиновые браслеты, кольца, колье с бриллиантами, сапфирами и изумрудами. И жемчуг, много жемчуга, сверкающего на утреннем солнце. Рядом на кровати сидит Джовануцца с зелеными глазами и темными распущенными волосами, все еще в ночной рубашке, и примеряет на свои тоненькие пальчики кольца: ей они велики, а потому падают обратно на кровать.

– У меня ничего не взяли, – говорит Франка, обнимая дочку. – Забрали только игрушки из комнаты… Господи боже мой! А если бы с ней случилось то же, что с Одри Уитакер…

Взгляд Джованны блуждает по майолике с лепестками роз. Ей самой эта комната никогда не нравилась, а Франке она подходит как нельзя лучше.

– Ничего не случилось, – ровным тоном заключает Джованна.

И смотрит ей прямо в лицо взглядом красноречивее слов.

Франка просит увести дочь.

– Иньяцио не вызовет полицию, правда же? – тихо спрашивает она.

Джованна вскидывает голову:

– Полиции здесь не место.

Нельзя доверять полицейским: это чужие чиновники, и они ничего не знают о Палермо. Заходят в дом, заводят разговоры на своем певучем наречии. Задают неожиданные вопросы и переворачивают все так, что из жертвы ты превращаешься в виноватого. Некоторые вопросы можно решить быстрее, без бюрократического словоблудия.

– Иньяцио уже разговаривает с Ното. Мы дадим денег, и никакая полиция не нужна. – Голос хриплый, как камень, который трется о камень. Строгий тон едва скрывает злость, которая кроется в ее фразах. – Мы платим ему жалованье, он должен работать на нас, а он чем занимается?

* * *

– Как такое могло случиться? – кричит Иньяцио в ярости, бьет кулаком по столу, так что звякает чернильница, ручки катятся по рабочему столу. Затем резко понижает голос: – Мы платим вам за охрану, вам и вашему брату, и не гроши какие-нибудь… А оказывается, какие-то людишки могут забраться в мой дом и подчистую обокрасть его?

Франческо Ното – острое лицо и волосы, зачесанные назад, – мнет шляпу в руках. Похоже, он ощущает скорее неловкость, чем огорчение, даже, возможно, недовольство: он не привык, чтобы на него кричали.

– Дон Иньяцио, мне обидно, что вы со мной так разговариваете. Меня никогда нельзя было заподозрить…

– Однако вы обязаны были не допустить, чтобы какая-то свора бродячих псов забралась в мой дом и обчистила меня и мою мать. Залезли даже в комнату моего ребенка! А если в следующий раз они заберут ее или моего брата? Не можете выполнять свою работу, просто скажите! В мире полно людей, которые могут вас заменить.

Взгляд Ното исподлобья становится колким, в нем появляется предостерегающее выражение.

– Следите за своими словами, дон Иньяцио. Мы всегда относились к вам с уважением.

Но Иньяцио, кажется, не замечает угрозу в голосе. Или намеренно ее игнорирует.

– В народе говорят: уважен хочешь быть – умей других уважать. Вы лучше меня знаете, что людей ценят по их поступкам, дон Ческо. А вы все где были?

Ното медлит с ответом. Но его молчание вызвано отнюдь не растерянностью, а тем, что он подбирает правильные слова.

– Вас оскорбили по нашему недосмотру, за это я прошу прощения. Мы с братом позаботимся, чтобы вам вернули все, что у вас забрали, до последней булавки. К такому благородному синьору, как вы, не могут забираться воры в дом и тревожить вашу жену и мать, святую женщину. – Ното поднимает глаза и в упор смотрит на Иньяцио. – Мы сделаем все, чтобы ни один человек не побеспокоил больше ни вас, ни вашу семью.

Эти слова для Иньяцио, как дождь для раскаленной земли, все равно что клятвенное обещание. Учащенное дыхание выравнивается.

– Надеюсь, так и будет, синьор Ното.

Синьор Ното, уже не дон Ческо. Весьма недвусмысленный сигнал.