Львы Сицилии. Закат империи

Франческо Ното прикрывает глаза в знак согласия.

– Считайте, все сделано. Будьте покойны.

* * *

Приступ кашля. Потом еще.

– Не нравится мне это, – вздыхает Джованна и перебирает пальцами четки. Обычно она читает молитву вместе с донной Чиччей, но сейчас она одна, потому что донна Чичча осталась в постели. С недавних пор она страдает от боли в ногах, часто довольно сильной.

Сидя на скамеечке, Джовануцца играет со своей любимой фарфоровой куклой Фанни – подарок тети Джулии – на ласковом солнце теплого октябрьского дня. Худенькая, бледная, она не переставая надсадно кашляет. Долгие дни, проведенные на Фавиньяне, и круиз по Эгейскому морю после не поправили ее здоровье. Джованна встревожена.

Надо бы снова обсудить это с Франкой, надо что-то предпринять. Хорошо бы повторить лечение дегтярными таблетками из приморской сосны, которые доставляли им прямо из Парижа и после приема которых, казалось, наступило небольшое облегчение. Но чего только они не делали, лишь бы заставить ее их проглотить: Джовануцца сопротивлялась, сжимала губки, а однажды даже стошнила на юбку няни.

Ее невестка ушла с Джулией Тригоной к модистке. После они вроде бы собирались пойти к ее дочери в палаццо Бутера, на обед. Надо ждать вечера, чтобы с ней поговорить. Что ж, придется мириться с тем, что ее считают чересчур тревожной старухой.

Может, лучше завести Джовануццу в дом, волнуется Джованна, но ей не хочется: день сегодня мягкий и душистый; ароматы цветов юкки смешиваются с ароматом жасмина, все еще цветущего вдоль ограды виллы. Солнце нам обеим идет на пользу, думает она, нежно поглаживая личико девочки.

Джовануцца снова кашляет. Но, оторвавшись от куклы всего на несколько секунд, снова надевает на Фанни платьице, точь-в-точь как то, что ей подарила мать, только миниатюрное.

Неподалеку Винченцино пробует с помощью слуги забраться на новый велосипед. Наконец у него получается, и он счастливо смеется.

Иногда Джованна видит в нем другого Винченцино, своего первенца, который вот уже восемнадцать лет покоится рядом со своим отцом и дедом в капелле на кладбище Санта-Мария ди Джезу.

Она скучает по нему. Она скучает по всем своим мертвым. В эти дни, когда свет уподобляется меду и запахи сада насыщают воздух, ей кажется, что она снова слышит их голоса, принесенные ветром: осипший от болезни голос матери, умершей больше двадцати пяти лет назад, детский голос сына, так и не успевший переломиться в бас, как бывает у подростков, голос Иньяцио – спокойный и уверенный.

По его голосу она скучает больше всего. Скучает по его теплу, рукам, движениям. Порой ей кажется, что она до сих пор чувствует на себе его взгляд и слышит его смех. Она хранит его одежду на антресоли и иногда поднимается туда, открывает сундуки, перебирает ткани, вдыхает их запах, ищет следы, приметы. Но память, увы, как и ткани, уже выцвела.

Прошло шесть лет со дня его смерти. За эти годы, полные горя, сердце у Джованны сжалось под ребрами, высохло, как пергамент. Любовь перестала мучить ее только после того, как превратилась в воспоминание, хозяйкой которого является она одна.

Это несправедливо, говорит она себе, вытаскивая из рукава носовой платок. Он должен быть здесь, со мной, со всеми нами.

Если бы Иньяцио был жив, ему было бы сейчас пятьдесят девять лет. Идеальный возраст, чтобы все еще оставаться властелином дома Флорио и в то же время освободиться хотя бы частично от работы и наслаждаться жизнью рядом с ней. При нем Иньяцциду обрел бы опыт, образумился… повзрослел. Она вздыхает. Ее сыну двадцать девять лет, но он легкомысленный и незрелый, как мальчишка.

Топот ножек. Джованна поднимает глаза. Перед ней стоит Джовануцца, смотрит на нее своими зелеными глазами, в точности как у матери, только более нежными и чистыми.

– Что ты делаешь, Ома? – спрашивает она.

За ее спиной няня-немка собирает игрушки. Это прихоть Франки, она бы предпочла няню-англичанку.

– Молюсь, – отвечает Джованна, приподнимая четки.

– Зачем?

– Иной раз молиться – это воскрешать воспоминания. Единственный способ удерживать рядом с собой людей, которых любил больше всего в жизни и которых больше нет.

Джовануцца с любопытством смотрит на нее. Не понимает, но своей детской интуицией чувствует, что бабушке грустно, очень грустно. Она берет ее руку.

– Но я-то здесь, меня не надо вспоминать. Kommst du?[20] – спрашивает она.

Джованна кивает.

– Иду, моя малышка. – Затем, выпустив маленькую ручку внучки из своей, добавляет: – Иди ты вперед и позови Винченцино.

Девочка убегает, крепко прижимая к груди Фанни, и громко зовет своего дядю, от которого ее отделяют какие-то десять лет.

Джованна поднимает голову и смотрит на дом. После смерти Иньяцио вилла казалась ей слишком большой, словно без него эти просторные помещения сделались ненужными. Лишь со временем она научилась находить им применение или хотя бы не чувствовать себя подавленно в этих стенах. Пробегая взглядом по фасаду, Джованна останавливает глаза на окне спальни супруга.