Львы в соломе

Было уже поздно — земля сдавила грудь. В душу закралась тревога: а вдруг вовсе засыплет? Тогда, считай, могилу себе выкопал. Нет, нет, уж больно нелепая это будет смерть. В каких палестинах побывал, в какие истории попадал, — ничего, обходилось. А тут — в тридцати шагах от дома!

Испробуя плотность земли, Роман Дмитриевич еще разок дернулся, и у него опять нехорошо замерла душа: ни чуточки не сдвинулся.

Роман Дмитриевич совсем замер, не спуская глаз с ненадежного бруствера: если этот тронется, пиши пропало. Дышать становилось тяжко. Роман Дмитриевич напрягся, хотел крикнуть и вдруг обильно вспотел — голос застревал в груди.

Стараясь отвлечься от дурных мыслей, Роман Дмитриевич осторожно вращал головой и наконец нашел отдушину — далеко в пустеющем небе, там, где протянулась неуловимая линия электропередачи, держалось белое, в солнечном окоеме, облачко. Будто задремало, ненароком отстало от остальных, уплывших неведомо куда.

А давно ли — тридцать лет не прошло — стоял в том месте, где, похоже, решило заночевать облачко, молодой Роман Басов в звании техника-лейтенанта. То было в сорок шестом осенью. Он приехал сюда в родное Талалаево начальником колонны «студебеккеров», имея в подчинении восемнадцать шоферов, только что по амнистии выпущенных на волю рецидивистов. С теми гавриками да с монтажниками, половина которых состояла из разбитных бабенок, Роману Дмитриевичу предстояло тянуть стокилометровый участок ЛЭПа Москва — Сталинград.

Как забраживало в нем одиночество, как одолевала робость на первых порах, когда он по утрам собирал уголовничков — среди них были отпетые — недосчитывался одного-двух, но молчал, сжимая губы. А ведь ничего — управился с ними, только вот никому уже не узнать, каких мук это ему стоило. Тех, кто сразу дал деру, изловили и снова привезли к нему, и кто-то из начальства предложил конвой, однако Роман Дмитриевич отказался. Урки ездили, сломя голову, вгоняя в страх все живое в окрестности, разбивали машину, а чинить кому? Ему, гражданину начальнику.

Пока не кончалась изнуряюще долгая осенняя ночь, Роман Дмитриевич переходил от одного грузовика к другому, а братва тем временем пропивала заработанные левыми рейсами деньги, дралась и разыгрывала на картах спорных красоток, живущих неподалеку во времянках.

Жуткая пора. Иногда казалось — все, долой гордость, надо просить прощения, что от конвоя отказался. Но один случай разом перевернул всю ту жизнь. Это когда к Роману Дмитриевичу пришли две опухшие от слез женщины: у обеих, пока они возились вечером в совхозном коровнике, очистили избы. Одна чуть не застала троих за грабежом: те, учуяв хозяйку, с узлами кинулись к реке.

Роман Дмитриевич велел всем собраться.

Забежал во времянку, дрожащей от волнения рукой открыл дверцу сейфа, в котором, помимо разных бумаг, хранилась солдатская фляга со спиртом. Налил полный стакан, выпил в два приема, запивая водой, и странно — не закосел, а как-то люто взбодрился. И этаким манером — взбудоражен, глаза горят, как фары, расступись и берегись! — вышел к братве, столпившейся на пятачке.

На вопрос его, узнает ли женщина кого-нибудь из вчерашних воров, одна показала на Васю-Гусара, по-блатному — пахана.

Роман Дмитриевич, не дрогнув ни единым мускулом, подошел к, Васе, посмотрел в упор. Отвечай, приятель! Тот весело оттолкнул его, развинченной походкой пошел к своей машине, но Роман Дмитриевич — нет, не уйдешь в этот раз! — догнал его. Он упредил удар обозленного Васи…

И надо было такому случиться: потом, лет десять спустя, когда Роман Дмитриевич обзавелся собственным хозяйством, женился, — словом, жил иными заботами, в селе нежданно-негаданно объявился Вася-Гусар, поизношенный и с виду посмиревший, купил по соседству дом. И хотя Роман Дмитриевич свято соблюдал поговорку: «Кто старое помянет, тому глаз вон», дружба между ним и Васей не завязалась. Да и понятно: у того, как вышло на поверку, только внешность малость изменилась, а душа и повадки остались те же.

Ни в совхозе, ни даже где-то на стороне Вася-Гусар не трудился, если верить, обходился пенсией, выплачиваемой ему за инвалидность. Пенсия-то была, как говорится, с гулькин нос, иная почтальонша постесняется принести, но Васю такое дело, видно было, ни капельки не огорчало.

Говорили, что он пенсию эту специально выхлопотал, чтобы иметь при себе инвалидную книжку, которую часто вынимал из штанов, когда добивался льгот, вполне законных для истинных инвалидов. Правда, в селе жизнь Вася справлял тихую, можно сказать, благопристойную: не пил, не буянил.

Время от времени к Васе-Гусару приезжали сыновья — Борис и Никита. Борис, старший, уже успевший отбыть два года срока, — и вправду яблоко от яблони далеко не падает, — этим летом чересчур старательно занялся садоводством. Тем же увлеклась и дочь Романа Дмитриевича, Зина, только что закончившая десятилетку.

От этих дум Роман Дмитриевич, малость свыкшийся со своим положением, — засыпанный по шею землей, — так разволновался, что забыл о громоздившемся на краю ямины бруствере…