Лысогорье

Серый еще не знал, что он остался один.

Вообще один.

Серый еще не знал, что он — вожак, не имеющий стаи.

Он понял это позже, уже в середине зимы, не раз исколесив лес и степь вдоль и поперек. И в лесу, и в степи он видел только свой след, и когда он понял, что остался один, горе вошло в его глаза и навсегда окрасило их в красный цвет, в цвет крови. Утром взошло солнце и увидело его на вершине Лысой горы совсем седого и не удивилось: мало ли от чего седеют волки.

С этого дня Серый жил уже без надежды на встречу с себе подобным. Он был дик и темен и на все вокруг накладывал отпечаток чего-то дикого и темного, и даже тучи, проплывая над ним, становились темнее. И только в метельную пору, в призрачный час пурги, когда ветер вздувал и крутил снег, Серый преображался. Чудилось ему, что это не ветер воет, плутая в чаще простуженного леса, а кто-то из его стаи тоскует и зовет:

— Приди-и-и!

И Серый вылезал из-под ели в белую крутящуюся муть, откликался:

— Иду-у!

И, проваливаясь по брюхо в снег, выбредал на просеку.

Стоял.

Прислушивался.

Но кроме воя пурги ничего не слышал, возвращался к себе под ель, успокаивался, но вскоре ему опять начинало казаться, что он слышит плутающий в пурге голос собрата, и Серый снова вылезал под продувной ветер, в осыпучие снега. Кричал, стоя посреди просеки:

— Я зде-е-есь!

И, корчась под метелью, ждал отклика.

Он был один.

Не было ни стаи, ни детей, ни Волчицы.

А дед Трошка был. Он все так же возил сельповские товары, зимой — на санях, летом — на телеге. И зимой, и летом его неизменно провожала до райцентра Любава, высокая с голубыми, как небо, добрыми глазами сука — древняя помесь собаки с волком.

Деда Трошку Серый ненавидел. Дед приезжал с охотниками в лес, пил с ними водку, участвовал в гоне — кричал, стучал по деревьям палкой, выпугивал волков из укрывищ, подводил их под выстрелы. И люто ненавидя деда Трошку, Серый возненавидел и Любаву, стал выкарауливать ее в кустах, чтобы убить и тем самым сделать больно деду Трошке.

Любава чуяла близость волка.

Была осторожна.

Всякий раз, вбегая в лес, она начинала поскуливать, оглядываться по сторонам, впрыгивала к деду в сани. Дед добродушно смеялся, обнажая мелкие исщербленные зубы:

— Что? Трусишь? То-то. Это тебе, милая, не деревенские помойки. Это, милая, лес, тут и горло перехватить могут.

Любава жалась к нему, норовила лизнуть в губы, дед отстранялся, ворчал:

— Ты это брось. Я тебе не кобель митюхин, лизаться с тобой. У меня для этой надобности старуха есть.

И лез в карман за пузырьком с каплями подвеселиться, сотворить в голове кружение.

Прячась в кустах, Серый крался вдоль просеки до края леса, долго провожал деда недобрым взглядом. Любава была осторожна, и ему никак не удавалось перехватить ее.

С приближением весны Серым овладело непонятное беспокойство. По всем ночам колесил он по степи, все чего-то хотел, все чего-то искал, сам не зная что и чего.

Как-то среди ночи он вышел к деревне и увидел Любаву и вдруг понял, что его томит, что беспокоит.

Серый понял, что ему нужно гнездо, нужны дети.

Что ему хочется кого-то любить, о ком-то заботиться, ради кого-то выходить по ночам на охоту.

Любава сидела над оврагом у бани. Вокруг нее вертелись мелкие разномастные беспородные деревенские кобели. Они бескровно грызлись, ссорились из-за нее, а она крупно и по-волчьи спокойно сидела у оврага и над нею в непостижимой высоте в накрапе звезд стоял месяц.

Серый глядел из-за промороженного до хрусткости плетня на Любаву и чувствовал, как мягчеет, оттаивает в его груди давно уже не знавшее нежности сердце.

Природа звала.

Природа могуче требовала своего.

И, весь в рубцах и шрамах, Серый шагнул из-за плетня.

Он готов был драться, даже смертью своей отстаивать свое право на любовь, на продолжение себя в себе подобном, но псы, увидев, какого гостя наслала им со степи ночь, с визгом сыпанули по дворам, ныряя в подворотни.

Любава осталась у оврага одна.

Лицом к лицу с волком.

Защищенная лишь проснувшимся в ней материнством.

Серый подошел к ней, большой, насупленный. Она привстала, оскалила зубы, но не отпрыгнула и не укусила, позволила ему обойти себя вокруг и обнюхать, не прогнала его, когда он пошел следом за ней в улицу.

Они шли, обмениваясь взглядами.

Шли мимо палисадников.

Домов.

Обросших льдом колодцев.

На них, высунувшись в подворотни, завистливо лаяли деревенские кобели, но они не обращали на них внимания.

В конце улицы Любава свернула к избе деда Трошки.

Серый вышел наперед.

Преградил ей дорогу.

Любава простодушно смотрела на него, не понимая, чего он хочет, а он теснил ее грудью к дороге, по которой они только что шли. Любава куснула его в нос и, покорясь ему, пошла за деревню.

Серый привел ее в лес.

Забрался под ель.

Сидел у ствола ее, широкий и крупный.

Любава подползла к нему, как-то по-деревенски просто, доверчиво лизнула его в нос и, посапливая, угнездилась у его ног, и сразу стала какой-то родной и своей-своей.