Лжедимитрий

Да, точно — идет. Из Красного села толпы валят, провожаемые колокольным звоном. Везут кого-то. Толпы все растут и растут. Народная лавина двигается живою стеною к Кремлю, запружает Красную площадь. Прорывается народ, раскрывается народная глотка, долго молчавшая…

— Буди здрав, царь Димитрий Иванович!

Вот что рявкнула народная глотка!

И все валят и валят толпы на Красную площадь. Все запружено лаптями, сапогами, зипунами, армяками, синими и красными рубахами — от Троицы на рву, вдоль Кремля от Фроловских до Никольских ворот и вплоть до выходов, — «Буди здрав, царь Димитрий Иванович!»— гудит почти неумолкаемо.

Кого-то взводят на Лобное место. Их двое. Народ машет шапками.

— Кто это, робя, на Лобном-от? — кряхтит прищемленный в толпе плотник Теренька. — Али ён?

— Гонцы от его, — догадывается стоящий рядом с ним и тоже знакомый уже нам по их недавней работе на этой площади рыжий мужичонко.

Из Кремля протискиваются, не щадя своего дорогого платья, большие бояре, думные дьяки, стрельцы. Они тоже норовят пробраться к Лобному месту.

— Православные! — взывает в голос один из них, высокий, краснощекий боярин. — Это же воровские посланцы— Гаврилко Пушкин да Наумко Плещеев. Они воры.

— Молчи, боярин! К бесу! В шею его! — заорала толпа.

Боярин спустил ноту:

— Братцы! Коли они с челобитной, так ведите их в Кремль, к царю. Милосердый государь все разберет. А вам, братцы, не след скопом собираться.

— Молчи! Растак и переэтак! — застонало скопище. — Читай грамоту! Громче вычитывай! Громче, чтоб до Бога слышно было… Бог разберет. Читай!

Таврило Пушкин, перекрестясь большим крестом и поклонясь московским церквам и народу на все четыре стороны, стал читать. Рыкающая тысячами глоток толпа словно онемела и не дышала.

— «Мы, Божиею милостию царь и великий князь Димитрий Иванович всея Русии, — разносилось в воздухе. — Ко всем нашим боярам, окольничим, стольникам, стряпчим, жильцам, приказным, дьякам, дворянам, детям боярским, гостям торговым людям, к лутчим и середним и ко всяким черным людям нашим…»

— Слышь, паря, — черным людям… нашим-ста, — шепчет радостно Теренька.

— Да ты, чертова перешница, слухай!

— «Целовали есте крест блаженный памяти родителю нашему царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русии и нам, детям его, на том, чтобы не хотеть нам иного государя на Московское государство, кроме нашего царского роду. И когда судом Божиим не стало родителя нашего и стал царем брат наш Федор Иванович, и тогда изменники послали нас в Углич и делали нам такие тесноты, каковых и подданным делать негоже, и присылывали многажды воров, дабы нас испортить и живота лишить; токмо милосердый Бог укрыл нас от злодейских умыслов и сохранил в судьбах своих до возрастных лет. А вам всем изменники говорили, якобы нас на государстве не стало и якобы похоронили нас в граде Углич, в соборней церкви Спаса Всемилостиваго…»

— Вона куда хватили! — снова шепчет нетерпеливый Теренька. — А ты баишь, у тебя тады гашник порвался, как его зарезали… Ан ево не зарезали.

— Молчи, Дурова голова! Гашник… Что гашник? Тут во какое дело — царское, а он — гашник…

А Пушкин все читает. Громче и громче становится его голос, более и более грозные слова несутся с Лобного места… Слова об изменнике Борисе, о Марье, Борисовой жене Годуновой, о том, как они Русскую землю не жалели, как царское и народное достояние разоряли и православных христиан без вины побивали, бояр, воевод и всех родовитых людей поносили и бесчестили, дворян и боярских детей разоряли, ссылками и нестерпимыми муками мучили, гостей и торговых людей на пошлинах тяжко теснили…

— «А мы, христианский государь, жалеючи вас, пишем вам, дабы вы, помятуя крестное целованье царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русии и детям его, добили нам челом и прислали бы к нам, нашему царскому величеству, митрополита и архиепископов, и бояр и окольничих, и дворян больших, и дьяков думных, и детей боярских, и гостей, и лучших людей. И мы вас пожалуем, боярам учиним честь и повышение и пожалуем прежними их вотчинами, да и еще сделаем прибавку и будем держать в чести. А дворян и приказных людей станем держать в нашей царской милости. А гостям и торговым людям дадим льготы и облегчение в пошлинах и податях, и все православное христианство учиним в покое, тишине и благоденственном житии. А будет не добьете ныне челом нам, нашему царскому величеству, и не пошлете милости просить ино дадите ответ в день суда праведнаго, и не избыти вам грозной десницы Господа и нашей царской руки».

Внушительно и страшно выкрикнулись последние слова — «не избыти грозной десницы Господа и нашей царской руки». Страшное зрелище представляла и народная масса, которой предстояло решить государственный вопрос роковой важности. Тысячи глоток страстно, звонко и хрипло вопили: «Буди здрав, царь Димитрий Иванович!» — и кидали вверх шапки, ширинки. Но и в других тысячах — во взорах выражалось тревожное острое опасение, а если и это обман? Куда ж уйдешь от него?

«Буди здрав! Буди здрав!», «Многая лета!», «Буди здрав!».