Лжедимитрий

Парадиз весь окровавлен, загрязнен — все в нем разбито, растащено…

Бедные алебардщики… они обезоружены… они не смеют поднять глаз на своего царя… Только добрый Шварцгоф проскользнул вслед за думными людьми, и, видя, что царю опять становится дурно, что его поразила эта картина разрушения, — сердобольный немец хотел снова дать страдальцу понюхать спирту… Несчастный! Не успел он поднести роковой пузырек к страдальцу, как над головой его свистнула алебарда, и сердобольный немец упал с рассеченным надвое черепом…

— Собаке собачья и смерть!.. Эти собаки-иноземцы и теперь не оставляют своего воровского государя! Надо всех их побить!

— За что их бить? Не они причины, а вот он… он всему злу корень.

— А! Еретик окаянный! — кричат московские люди. — Что, удалось тебе судить нас в субботу?

— А! Ты Северщину хотел отдать Польше!

— Ты латынских попов привел!

— А зачем ты взял нечестивую польку в жены — некрещеную в церковь пустил?

— Казну нашу московскую в Польшу вывозил!

И при этом один бьет его по голове, приговаривая: «Вот тебе венец!» — другой тычет пальцем в глаза, поясняя: «У, буркалы воровски!» — третий щелкает его по носу, прибавляя: «Вот тебе трынка: вот тебе хлюст!» — четвертый дергает за ухо… Несчастный молчит: унизительно было бы перед таким «народом» даже стонать… и он не стонет, он не хочет даже видеть этих зверей… Он закрыл глаза — он переживал, что должен был переживать некогда его предместник, юный Годунов…

— А отгадай-ка, еретик, в которую щеку я тебя ударю? — говорит свирепый Валуев и бьет его в обе щеки.

Срывают с него кафтан и надевают снятую с одного каторжника дырявую гуньку кабацкую, а на каторжника надевают царский кафтан.

— Смотрите, братцы, каков царь-осударь, всеа Русин самодержец! Вот так царь! — кричат изверги.

— Да у меня такие цари на конюшне есть, — издевается боярин, о котором Димитрий как-то неосторожно выразился, что его лошадь умнее своего седока. Боярин этот был Мстиславский.

Наконец начинается формальный допрос. Григорий Валуев подходит, снова бьет несчастного в щеку и спрашивает:

— Говори, бл… сын, кто ты таков? Кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда ты?

— Вы знаете, — тихо отвечает страдалец. — Я царь ваш и великий князь Димитрий, сын царя Ивана Васильевича… Вы меня признали и венчали на царство… Коли и теперь еще не верите — спросите у моей матери — она в монастыре… Спросите ее — правду ли я говорю… А то вынесите меня на Лобное место и дайте говорить…

Где уж тут говорить! Не этого хотят его враги. Если б тут был народ, он разорвал бы бояр; но бояре знали народ — они натравили его на поляков.

— Несите меня к матери, к народу.

— Сейчас я был у царицы Марфы, — кричит князь Иван Голицын во всеуслышанье. — Она говорит, что это не ея сын. Она-де признала его поневоле, страшась смертного убийства, а ноне отрекается от него!

Эти слова передаются на двор, в толпу. Ведь суд идет якобы всенародный.

На дворе и Шуйский Василий. Он все по-прежнему на коне, с крестом и мечом. Как ни много у него лукавства и силы воли, но его бьет лихорадка: «змий» еще не задушен, может выползти из ямы, и тогда — горе, горе Шуйскому! Да и народ — это морские волны: в момент захлестнут и разобьют все, на что бы их ни направили…

— Мать, вона, слышь, отрекается от него, — говорит он толпе. — Да и как не отречься? Царевича-то я сам видел в гробу в Угличе. Кончать бы с этим змием…

— Бей! Руби его! — ревут на дворе.

— Что долго толковать с еретиком! — решает Валуев. — Вот я благословлю этого польского свистуна!

И выстрелом из ружья разом убивает несчастного…

Но людям мало простого, хотя бы самого бесчеловечного убийства.

Надо насладиться еще своим позором, надо надругаться над трупом — вот где наслаждение человека, неизвестное зверю. Что ж, что труп не чувствует? Все-таки надо бить его, терзать; повторять свое наслаждение, отдаваться иллюзии убийства.

И к ногам обезображенного трупа привязывают веревку… Труп влекут по лестнице… Колотится рыжая, раздробленная голова о дворцовые ступеньки, о те ступеньки, по которым ноги этого рыжего человека еще так недавно взбирались на трон. Колотится рыжая голова, а москвичи приговаривают:

— Но-но, литовская лошадка! Вези еретицкую душу к сатане в ад.

Тащат его через весь Кремль к Красной площади. Шуйский, увидев труп, невольно вздрогнул от ужаса:

«Да это не он — не его тащат… Не его убили… Он опять придет… — Смертная бледность покрыла лицо зачинщика всего этого дела, и крест задрожал в его ру-’ке… — Ох, это не он — не он!.. Он змий… Он в Угличе из гроба выполз… он опять выползет…»

Труп тащат мимо Воскресенского монастыря, где жила царица Марфа.

— Показать его царице! — кричит кто-то.

— Вызвать царицу!

Останавливаются… Царица выходит… При виде того, что лежало на земле, старуха в ужасе закрывает глаза…

— Говори, царица Мария, твой ли это сын? — кричат убийцы.

Старица Марфа открывает глаза, с содроганием смотрит на кучу безобразного мяса и говорит загадочно:

— Это — не мой. Было бы меня спрашивать, когда он жив был… А теперь, как вы его убили, он уже не мой!