Лжедимитрий

— Укажешь, государь, им головы отрубить, или в срубе сжечь, или, вырезав языки, колесовать и тела их на колёса положить? А может, повесить? Расстрелять? В землю зарыть живыми? — допытывался Басманов, желая развлечь молодого царя прелестями разных казней. — А може, собаками затравить, аки волков в овчарне?

— Не знаю, Пётр, — всё тем же усталым голосом отвечал странный юноша.

— Что скажет о том твоё государево сердце, царь, то и повели.

— Сердце... Да, сердце... У царя не должно быть сердца! — как-то страстно сказал странный юноша.

— Истинно, государь. Писание глаголет: сердце царёво в руце Божией, — извернулся Басманов.

— Нет, Пётр. У меня бы не должно быть совсем сердца. Сердце моё — это великое зло для страны и народа моего. Доброе сердце будет миловать и награждать не по делам и не по заслугам. Злое сердце — карать и мучить народ без вины. Я жалею о родителе моём, блаженной памяти царе и великом князе Иване Васильевиче всеа Русии... У коего было сердце... У меня вместо сердца должно бы быть всеведение: только тогда я был бы истинный царь. А всеведение — токмо у Бога.

Басманова поразили эти слова. Он не нашёлся что отвечать: он видел что-то необычайное.

— Я — не он. Я никогда не буду судить моих подданных: пусть они сами себя судят. Отдай виновных на суд их товарищей — созови стрельцов, и я к ним выйду, — сказал повелительно непостижимый юноша.

Басманов, низко поклонившись, вышел. Непостижимый юноша остался один в грустном раздумье.

Он сильно топнул ногой и встал. Глаза его упали на терем Ксении. «Бедная, бедная... И её велят мне удалить. Велят! Мне!.. О, шляхтич, попрошайка! Продал дочь, да ещё и торгуется. Бедная Ксения... Она сама хочет в монастырь — она не та, что была, бедная! Она узнала об этой шляхтянке. Что ж мне делать? И ту, проклятую, я люблю — или ненавижу? Да, ненавижу, ненавижу! И для того хочу взглянуть в её змеиные очи. Бедная Ксенюшка — она не такая, голубица кроткая, плачущая...»

Вошёл Басманов. Димитрий молча взглянул на него.

— Стрельцы тебя ждут на дворе, государь, — сказал Басманов.

Димитрий вышел на крыльцо, где уже находились Нагие, Мстиславские, поляки и немцы алебардщики. Стрельцы без шапок и безоружные наполняли весь двор.

Увидав царя, стрельцы повалились на землю — головами кто прямо в снег, кто на камень. Димитрий грустно посмотрел на эту новую мостовую из спин, голов, чёрных и рыжих, и седых, из затылков и сапог. Мостовая усиленно дышала, боясь шевельнуться. Одного слова вон того рыженького паренька достаточно было, чтобы вся эта живая мостовая превратилась в безобразные трупы, чтобы кровью и мозгом голов залит был весь двор с его снегом и камнями. Не шевелятся широкие спины стрелецкие, не ворохнутся головы, припавшие к земле, только дыхание их становится слышнее.

Но рыженький паренёк не сказал этого страшного слова.

— Умны! — сказал он с улыбкой сожаления. — Встаньте!

Стрельцы встали, такие понурые, растрёпанные, со свисшими на глаза волосами, не смея тряхнуть головами, по русской привычке, чтобы эти всклоченные волосы привести в порядок. Ух, крикнет рыженький паренёк.

Но рыженький паренёк не крикнул. Напротив, с грустью и дрожью в голосе, он сказал:

— Мне жаль вас, стрельцы. Жаль мне, прискорбно, что грубы вы, аки невегласи, и нет в вас любви. Доколе вы будете заводить смуты и которы, доколе не престанете делать лихо и беды земле своей? Она и без того лихолетствует. Что же! Хотите вы довести её до конечного разодрания, аки ризу ветхую? Помяните изменников Годуновых — вспомните, как извели они измором опальным, ссылками и лютыми казнями знатные роды в земле нашей и неправедно, аки воры, похитили престол царский. Какую кару земля понесла! Мало она стонала! Не все слёзы выплакала! Чтобы отереть слёзы русского народа меня сохранил Бог, для вас же. Он избавил меня от смертоносных казней, а вы же, несчастные, ищете погубить меня, спрашиваю я вас? Вы говорите — я не истинный Димитрий... Так обличите меня, и тогда вы вольны лишить меня жизни. Мать моя и эти бояре свидетели — они знают, кто я.

Он указал на Нагих, на Мстиславского, на Шуйского. Невинные глаза последнего говорили: «Я чист, как младенец. Я сам похоронил в Угличе вместо тебя поповича».

Многие из стрельцов плакали. Эти грубые пальцы, словно обрубки, эти кулаки, словно гири, поднимались к глазам и утирали слёзы, может быть, в первый раз в жизни. Ух, легче голову с плеч, чем плакать стрельцу! Ишь, проклятые слёзы!

А рыженький паренёк продолжал: