Лжедмитрий Второй, настоящий

Воевода Басманов был принят Борисом как самый важный в стране человек – его прием шел на уровне приема иностранного посла не очень главной державы.

Полусотня наряженных, сверкающих золотом бояр выехала задолго вперед навстречу его повозке. Это было ритуальное сопровождение важного гостя, нечто вроде почетной охраны, которая русским никогда не полагалась.

Его собственная охранная сотня как-то поблекла, замученная долгой зимней дорогой, стушевалась и по его приказу скрылась в первой же городской улице.

Басманов вышел из повозки. Правая рука у него была на перевязи.

Трое главных бояр – два князя Голицына, Василий и Иван, и воевода Михайла Салтыков, одетые в золото и парчу, – спешились и протянули ему руки, приветствуя его от имени царя, и он неловко с ними поздоровался.

Ему подвели собственные царские сани, дальше он ехал в них, переговариваясь с боярами. Разговор был осторожный, не политический.

– Много ли там польского войска?

– Две-три тысячи. Много конных.

– Как вооружены?

– Лучше всех наших.

– Много ли казаков?

– Десять—двенадцать тысяч. В основном конные.

– Ладит ли Литва с казаками?

– Ладит. И ладит хорошо.

Так и подъехали к Кремлю. Дальше Басманова встретили и пешим повели к Передней лестнице стольник Годунов Степан Степанович и капитан роты охранников царя француз Жак Маржерет.

Принимали Басманова в Красной палате. После походных и крепостных трудов, после ночевок в поле и долгой езды в маленьком возке роскошь золотых росписей на стене, золотых перил и дорогих ковров на лавках просто била по глазам.

Несмотря на ясный день, повсюду горели свечи.

Прием был чисто личный. Борис Годунов сам вышел ему навстречу и горячо обнял Петра.

– Не перевелись еще воины в царстве! Семен! – крикнул он через спину.

В палату вошел Семен Никитич Годунов, неся на вытянутых руках сверкающую, отделанную золотом саблю.

Борис взял саблю и протянул Басманову.

– Это тебе награда от меня. Саблю эту царю Ивану австрийский цесарь лично подарил.

Басманов со всей требуемой ритуалом торжественностью принял подарок.

– Жалую тебя боярским чином, – сказал Борис.

Басманов не переставал кланяться.

Еще он получил шубу в тысячу рублей, дорогой кубок серебряный, позолоченый с жемчугом, большого яркого попугая в огромной металлической клетке и тяжелое золотое блюдо с насыпанными на нем золотыми червонцами.

Государь долго потчевал Басманова и беседовал с ним иногда наедине. Честь Басманову была оказана великая. Семен Никитич от такой любезности Годунова мрачнел.

– Расскажи, Петр Федорович, чем этот самозваный царевич людей околдовал? Басманов задумался:

– Попал он на благую почву, государь. Много недовольных и неустроенных есть в царстве. Многие люди хотят успеха искать. Кто за ним идет, тот многое может получить.

– А те, что за царя стоят, они успех иметь, что ли, не могут? – спросил Семен Никитич.

– Те, кто за царя стоят, свое уже получили. А для самозванцевых людей все только открывается.

– Ну да, петля для них открывается или кол, – сердился Семен Никитич.

В конце концов Годунов нервным жестом убрал Семена Никитича из палат. И они долго беседовали наедине.

В конце беседы царь просто потряс Басманова своей любовью. Он сказал, что наградит его несколькими городами и волостями, а при большом желании выдаст за него свою дочь Ксению.

При выходе из дворца на высоком крыльце Басманова поджидал Семен Годунов.

– Пойдем со мной, Петр Федорович. Я тебе покажу кое-что.

– Помилуй, Семен Никитич, я еще дома не был. Не спал два дня, с ног валюсь.

– Пойдем, пойдем. Такое узнаешь, что спать не захочешь. Всю твою жизнь перевернет.

Ссориться с Семеном Никитичем было опасно. Даже такому сильному воину, каким был Басманов.

– Хорошо, пойдем, раз такое дело.

Они пешком отправились в семен-никитический конец Кремля.

* * *

Король Сигизмунд в конце концов был вынужден созвать сейм. Он открылся в январе пятого года в большой сенаторской палате Вавельского замка.

Этот сейм не обрадовал ни Мнишека, ни короля.

Сам Мнишек на сейм не явился, но внимательно следил за каждым словом, сказанным на нем.

Феодалы, съехавшиеся со всех окраин Речи Посполитой, не поддерживали Сигизмунда ни в чем. Ни в вопросе войны со Швецией. Ни в вопросе об увеличении податей. Ни в истории с московским царевичем. Безусловно, этот вопрос был главным.

Первым начал выступать на сейме коронный канцлер и гетман Ян Замойский. Он вышел вперед, встал на специальные невысокие подмостки перед рыцарством, подождал, когда стихнет гул сенаторов, и сказал: