Лжедмитрий Второй, настоящий

Веселый, злой и жестокий казак-разбойник Корела в Кромах все делал обстоятельно и твердо. Он велел перебить и засолить всех бывших в городе казацких лошадей и теперь мог сражаться с расслабленными и полупрофессиональными войсками Годунова сколь угодно долго.

Так что дела Годунова тоже шли никак. Огромная, бестолковая армия завяла и разлагалась. Ее надо было кормить, посылать на штурм против жестких и умелых казаков, а она привыкла грабить и убивать беззащитных.

Время тяжело и болезненно утекало между пальцами и царя, и претендента.

В холодном походном шатре, приспособленном только для разработки военных действий и уж никак не для житья, за легким деревянным столом сидели друг против друга трое воевод – Петр Басманов и предводители правого и левого крыла Иван и Василий Голицыны.

Басманов решил открыть князьям давно мучавшую его тайну. К этому подстегивала его еще и обида: он, лучший стратиг Борисова войска, был назначен в стан армии вторым воеводой большого полка под князя Катырева-Ростовского. Потому что по разрядным книгам Ростовскому быть под Басмановым было невместно.

Басманов долго вздыхал, оглядывал шатер, ворочался на скамье.

– Да не тяни ты, Петр Федорович, – сказал старший из братьев Василий. – Сам зазвал, сам и молчишь.

– Очень уж новость я вам скажу необычную, – отреагировал Басманов. – Хотя мне ее сам Семен Никитич сообщил.

– Что за новость? – спросил младший Иван. – У нас сейчас все необычное с царевичем связано.

– Так и есть. Семен Никитич Годунов лично мне в Кремле очень интересные бумаги показал.

– И что же это за бумаги? – спросил Василий Васильевич.

– Письма.

– Какие письма?

– Письма царицы Марфы к ее сыну.

– К Дмитрию, что ли? – удивился Иван.

– К Дмитрию.

– Так ведь он же убит.

– Стало быть, не совсем убит, – ответил Басманов. – Или плохо убит, если мать ему письма пишет.

Оба брата задумались.

– И что, много этих писем? – спросил Василий.

– Немного. Их у Афанасия Нагого после смерти забрали в его сельце под Грязовцом.

– Значит, младенец углицкий жив? – спросил старший князь.

– Стало быть, жив.

Братья стали задавать вопросы.

– А почему Семен Никитич так смело показал тебе эти письма?

– Это вы у него спрашивайте, у меня язык не повернулся.

– А почему Годуновы младенца не достали?

– Не достали, потому что не могли достать. А то бы достали, да еще как! Афанасий Нагой далеко не дурак был. Я его еще с девяностого года знал.

И все-таки Басманов решил объяснить:

– Показал он мне эти письма, потому что на Бориса был зол. Очень уж Борис Федорович меня приваживал. Даже Ксению в жены обещал. А Семен Никитич сам на нее виды имел.

Братья многозначительно переглянулись.

С этого разговора звезда царевича Дмитрия (первого) резко изменила скорость своего восхода на вершину небосвода русской государственности.

Весна в Москве торжествовала. Грачи и вороны над Кремлем изорались, кричали с утра до вечера, хоть лучников вызывай!

Снег только испарился, а трава уже была зеленой, будто никогда и не вымерзала.

У Годунова вдруг впервые за все это время появилась уверенность, что все разъяснится и развеется, как развеялся страшный голод, как развеялась послеголодная разбойничья жуть. Не сегодня-завтра польского плясуна привезут к нему в Москву в цепях.

Ох, как этого желалось! И не сам самозванец интересовал Годунова, а его московские корни. Если их вырвать, ни у одного человека больше во всей стране не поднимется рука на его власть и право.

Страна после разорения грозновского начала подниматься. Одних кораблей торговых в этом году вышло в море триста. (В последние годы бесчинства Ивана Четвертого только двадцать выходило.) Татары затихли. Со шведами договорились. Казна опять наполнилась.

Чуть-чуть цивилизованнее люди жить стали. Кабаки разорительные почти везде закрылись. Содомский грех начал исчезать.

И слава Богу, нога перестала болеть. Он даже не волочил ее уже, а мог на нее наступать.

Тринадцатого апреля в восемь часов утра был назначен внеочередной совет Думы.

Две темы волновали Бориса.

Первая. Где скрывался самозванец до появления в Польше, в каком городе имел гнездо? (Уже стало ясно, что это не Отрепьев.) Чей он подготовленник? Откуда у него именной царский крест?

Вторая. Можно ли считать поход польских добровольцев в войске самозванца нарушением мирного договора шестьсот второго года?

В Думу как консультант был приглашен отозванный из Кром начальник роты телохранителей француз капитан Жак Маржерет, чтобы он привел примеры из европейских военных конфликтов.

В начале заседания прочли несколько секретных доносов от лазутчиков из стана самозванца. Ни в одном доносе ни слова не было о том, откуда он.

Доносили о каянии Отрепьева на площади Путивля, доносили о провалившихся монахах, доносили об уходе части польского войска. Но хоть бы слово о самозванстве самозванца: видно, в очень большой тайне ковался этот молодец.

«Что же он там предъявил полякам, кроме креста? – думал Годунов. – Польский Сигизмунд ведь не мальчик, а признал его за царевича. И как у него крест убитого младенца оказался? Видно, прав был Семен Никитич, надо было Марфу пытать».