Лжесвидетель

– Румыны. Загнали в сарай и сожгли.[62] У меня жена – еврейка. Всех соседей сожгли. Я когда в Одессу вернулся – никого не нашел. Не видели?

– Как я мог увидеть, – тихо сказал Захар, – когда их сожгли?

– А вас самого пощадили, вы думаете? – спросил презрительно верзила.

– Вы – чистенький?

– Меня никто не трогал, – сказал Захар, понимая, что говорит какие-то нелепые вещи. – Я сам ушел. Без боли.

– Повезло, значит! А моих вы не видели? Женщина такая веселая, Варей зовут и двое ребят: Митя и Данечка.

Только в этот момент, вглядываясь в орущую толпу, понял Захар, что вместе с жизнью Бог забрал у него зрение и догадку. Они не танцевали, они не пели, они умирали еще раз у него на глазах, ему было разрешено наблюдать за их медленным умиранием, а он-то думал, что пытается накормить живых, какой дурак. А он-то, он-то сам живой или тоже один из них?

– Вот я и добрался до рая, – тихо сказал верзила. – Дед, у тебя водка есть?

Захар поднял лежащую рядом со старухой бутылку, оставленную, вероятно, однофамильцами для него, когда он проснется.

– Так вот в чем дело, – сказал он. – Это многое объясняет.

– Ах ты бедолага, – сказал верзила, отстраняя бутылку от губ. – А ты и не знал?

– Я догадывался, – сказал Захар, – но это так непросто. У меня там остался сын.

– Не пропадет, – сказал верзила, допивая. – Не пропадет. Если родился после войны, не пропадет.

И тогда Захар вспомнил, почему он давал кровь в том вагончике, зачем нужно было это переживание, ну, конечно же, скарлатина, всего лишь скарлатина, и умирать от нее совершенно необязательно, а вокруг вагончика было лето, и трамваи ходили, и плодики шелковицы лежали на тротуаре, а люди наступали на них случайно и смеялись чему-то своему, только один человек плакал – пожилая медсестра, делавшая процедуру, она увидела, как они взглянули друг на друга, отец и сын.

– Я вспомнил, я вспомнил, – сказал Захар. – Я вспомнил, где видел ваших. Нам надо возвращаться. Жаль, что мы оба пьяны, но, если уж пошла такая музыка, что тут поделаешь.

И они, поддерживая друг друга, не давая сбить себя с ног, направились сквозь толпу.

Чем ближе был сектор «Б», тем больше сомневался Захар, что ему нужно было вести туда одессита.

Он все время просил у того фотографию, вглядывался, возвращал обратно, мусолил пальцами, так что одессит в конце концов не выдержал и сказал:

– Знаешь что, Захар, если мы не найдем мою жену, я тебя, пожалуй, убью.

– Напугал, – ответил Захар, и они оба рассмеялись.

Одессит заметно устал с непривычки, и, хотя старался поспевать, сбивчивое дыхание выдавало одышку, отчего Захару стало его невыразимо жалко.

– Это у тебя первая жена? – спросил Захар

– Одна-единственная.

– А у меня их было три, – сказал Захар и попытался вспомнить всех трех своих жен, но ничего, кроме лестницы, по которой он гнался за одной из них, пытавшейся от него убежать, за другой, такой пьяной, что он гнал ее в шею по той же лестнице вниз, волнуясь при этом, чтоб не убилась, за третьей, которая, поднимаясь в его дом, все время жаловалась, что лестница такая скверная, ход тяжелый, как можно жить на таком тяжелом ходу. А больше он вспомнить о них ничего не мог.

Они прошли мимо ангара, на двери висела ободранная на раскурку рукописная афиша, по страшному ее виду можно было судить, что премьера оперы «В раю» давно состоялась.

Улица чернела перед ними. Даже в ночи было видно, какая она прямая.

Усилие чьей-то воли чувствовалось в ней. Она скорее держала направление, чем сама могла называться улицей, идеальное воплощение линии, проведенной на ватмане, бездушной и уверенной.

Рядом дрожал его спутник, Захар попытался взять его руку, чтобы успокоить, но тот отдернул.

– Мрачно у вас в раю, – сказал он, – ни фонарей, ни собак.

В окнах же горел слабый свет свечи, и, если приглядеться, начинало казаться, что над ней склонились три лица; одно женское, бледное, удивленное, с сильно подчеркнутыми глазными впадинами, и два детских, в профиль, курносых и глупых.

– Твои? – спросил Захар

– Кажется, мои, – неуверенно сказал одессит. – Не мешай.

Он еще долго смотрел, сдерживая дыхание, пока Захар не потащил его к другому дому.

– А эти? – спросил он.

– И эти, – сказал одессит. – Куда ты меня привел?

Как объяснить этому бедному человеку, что живется им здесь не так уж плохо и его появление вряд ли кого порадует? Все как-то притерпелись, а тут муж, а тут слезы, а тут расспросы, никому не нужные, и главное, никакой возможности вернуться назад.

Чего он ищет, чего он хочет? Уцелел – и радуйся. Зачем этой бедной женщине видеть его, кому он здесь нужен со своим героизмом? Ишь какой бравый! Она и так все знает о нем. Она его отмолила.

– Здесь еще много домов, – сказал Захар. – Ты не спеши. Посмотрим.

Хочешь, я вызову их всех на улицу?

– Нет, – сказал одессит, – я пойду. Все-таки ты уделал меня почему-то. За что? Мне всегда было трудно с вами.

– Да, с нами нелегко, – согласился Захар.

– Что вы здесь делаете, Левитин? – услышал он, и косой свет фонаря ударил им в лица. – С кем вы? Я же просил вас никого не приводить и по возможности не возвращаться.