Лжец

— Содержали полную дребедень. Полагаю, они потратили немалое время, читая их так и этак, пока наконец не сообразили, что рукопись, попавшая им в руки, содержит ровно столько же поучительных сведений, сколько страницы с триста двадцать третьей по триста шестьдесят седьмую телефонной книги города Зальцбурга.

— А что ты сделал с настоящей рукописью?

— В отеле была одна очень милая горничная. Она сказала, что сохранит рукопись до следующего моего появления. Это как, тоже ход непрофессиональный?

— Ну, — ответил Эйдриан, — если рукопись все еще у нее, то профессиональный, если нет, то не очень.

Трефузис благодарно склонил голову.

— Ты только не оглядывайся, — сказал он, — но через две машины от нас уже двенадцать километров тащится белый «ситроен». «Би-икс» это или не «би-икс» я, по правде, сказать не могу.

Эйдриан оглянулся.

— Ты так и не сказал, — заметил он, — кто, собственно, перерезал горло тому скрипачу… еще раз, как его звали?

— Молтаи.

— Верно. Тебе известно, кто его убил?

— Так много людей желало бы наложить лапу на машину, способную предотвратить ложь, вранье и притворство. Полиция, разведывательные службы, разных родов и видов заинтересованные организации и учреждения. Белу, как и любого хорошего ученого, тревожила мысль, что он, возможно, открыл двери для чего-то опасного, чего-то довольно страшного. «Что я наделал? Что я наделал? Наше ли это дело — лишать человека права на ложь?» Нечто в этом роде. Вопрос о свободе воли тут определенно присутствует. Вполне ведь возможно пройти путь от колыбели до могилы, оставаясь совершенным лжецом. Человек способен скрывать свою подлинную сущность, стремления и упования своего самого потаенного «я» даже от круга самых близких ему родственников и друзей, никогда и никому не говоря ни слова правды. Священники и психоаналитики могут верить, что исповедальня или сеанс психоанализа приоткрывают истину, но ты знаешь, и я знаю, и любое человеческое существо знает, что мы лжем все время и всем на свете. Ложь — такая же неотъемлемая наша часть, как одежда, которую мы носим. Первое, что сделал человек еще в раю, — он дал имена всему сущему, точно так же и первое наше действие, направленное на присвоение и обман, состояло в том, что мы отняли у камня право быть камнем, заперев его в клетку, образуемую словом «камень». На самом деле, как сказал Фенеллоза,[132] во Вселенной не существует имен существительных. Второе великое деяние человека состояло в том, что он прикрыл свою наготу. С тех самых пор мы этим и занимаемся. Мы чувствуем, что истинная наша суть может покрыть нас позором. Ложь — глубоко укоренившаяся часть каждого из нас. Отнять ее значило бы сделать нас чем-то меньшим, а не большим, чем человек. Такими, во всяком случае, были опасения Белы.

— Да, — отозвался Эйдриан. — Однако ты так и не сказал мне, кто убил Молтаи.

— У венгров есть замечательное слово, — сказал Трефузис, — puszipajtas, означающее, примерно, «человека, которого ты знаешь так хорошо, что целуешь его при встрече на улице». Они люди экспансивные и страстные, венгры то есть, и, встречаясь, с удовольствием обмениваются поцелуями. Их можно спросить: «Вы знаете юного Эйдриана?» — а они могут ответить: «Знать-то я его знаю, однако мы с ним не puszipajtas».

— Я нисколько не сомневаюсь, — сообщил Эйдриан, — что все сказанное тобой к чему-нибудь да ведет.

— Несколько недель назад в Англию приехал внук Белы. Он шахматист, довольно известный, в прошлом году, на олимпиаде в Буэнос-Айресе, получил звание гроссмейстера. Ты несомненно следил за его турниром с Бентом Ларсеном.

— Нет, — ответил Эйдриан. — Я прозевал его турнир с Бентом Ларсеном, как ухитрился прозевать и его турниры с Анальным Карповым, Васильковым Смысловым и Петухом Петросяном.

— Экая чушь. Имя Ларсена, разумеется, означает по-английски в том числе и «извращенный, противоестественный и гомосексуальный», однако в Дании это широко распространенное имя, вам же, юный мистер Хили, не помешала бы толика терпения.

— Извини, Дональд, но ты нагородил вокруг темы нашего разговора столько околичностей.

— Тебе действительно так кажется? — удивленно спросил Трефузис.

— Действительно.

— Ну, тогда я торопливо перехожу к сути дела. Штефан, внук Белы, две недели назад прибыл в Англию, чтобы принять участие в турнире, который состоится в Гастингсе. Я получил указание встретиться с ним в одном из кембриджских парков. В «Паркерз Пис», если быть точным. Было десять часов тихого июньского вечера. Подробность не лишняя — я упомянул о вечере, дабы дать тебе представление об освещении, понимаешь?

Эйдриан кивнул.

— Я пришел на место встречи. Увидел Штефана, который стоял под вязом, прижимая к груди кейс и встревоженно озираясь. Упоминание о том, что дерево было вязом, — сказал Трефузис, — сущностного значения лишено и добавлено мной, равно как и это объяснение, лишь для того, чтобы тебя подразнить. Однако упоминание о встревоженности молодого человека имеет отношение к делу. Не меньшее отношение имеет к нему и наличие кейса.

— Я понял.