Лжецаревич

Теперь, пережив в своей памяти все, что перенес он в роковой день, Златояров встал с постели и оделся. Он не мог лежать. Ему хотелось движения, хотелось уйти, убежать от своего горя, от жизни, от всего света, от самого себя. В тишине своей опочивальни он слышал скорбный зовущий его голос Анджелики. Он готов был крикнуть: «Иду, иду, к тебе!» – и тотчас же сам остановил себя грустным вопросом: «Куда идти?» А его мозг, потрясенный горем, продолжал болезненно работать, продолжал вызывать то милый образ Анджелики, то ненавистную тощую фигуру патера Пия.

Его рассудок был в опасности. Нужно было новое потрясение, чтобы вернуть погибающий мозг к правильной деятельности, заставить Максима Сергеевича не медленно сгорать от горя, а жить, жить хоть и с горечью в душе, как живут тысячи людей.

Занятый своими печальными думами Златояров-Гноровский шагал по своей опочивальне и не слышал, что уже довольно давно кто-то стучит в запертую дверь комнаты. Наконец, он услышал, подошел и отворил. Перед ним предстал Афоня, тот самый мальчик, которого Григорий и Белый-Туренин застали во время лесной схватки плачущим над трупом «тятьки».

Несмотря на полумрак спальни, Максим Сергеевич разглядел, что на пареньке, как говорится, лица не было.

– Чего ты? – спросил Златояров.

– Ой, батюшка!

– Да ответь же!

– Тот там! Тот самый, что в лесу…

– Ну?

– В лесу, как батьку убили моего, воеводил!

– Неужели сам пан Феликс?!

– Нет… Того не видал, а холоп евонный. Батюшки светы! Испужался я страсть…

– Да где ты его видел?

– А в сенях самых. Темно там очень было, но у меня глаз-то, значит, приобвык, а у него нет, он-то меня и не увидал… Над самым ухом, это, значит, как заорет: «Гей, хлопцы!» Я так и обмер, а наши хлопцы хоть бы один пошевелился: лежат, что померши.

– Ну, а потом что же?

– А потом он что-то пробормотал себе под нос и ушел, а я сюда побег, да не скоро тебе достучался.

– Пригрезилось это тебе все во сне, должно быть.

– Как же во сне, коли я и не спал? Душно в челядне стало, я и вышел в сени, думаю, там попрохладней, там сосну. Ну, еще там у меня…

Парень замялся.

– Досказывай, что ж ты?

– Бранить, боюсь, будешь.

– Разве что нехорошее учинил?

– Нет, не то чтобы, а квасок там у меня…

– Какой квасок?

– Да, вишь ты, смерть люблю я квас студеный, а в бочонке-то у нас квас – теплынь одна, вот я и ухитрился. Как квас свежий варили, стащил жбан добрый его да в землю и зарыл от крыльца недалече. Пить захочется – я сейчас мой квасок вытащу и напьюсь, потом опять в ямку назад и прикрою. Так он у меня совсем малость и нагревался, почитай совсем студеный… У нас уж и квас весь выпили, сегодня водицу одну потягивали, а у меня еще половина осталась. Ну, и боялся я, как бы про мой студеный квасок не проведали, тайком бегал. А что крадью квас взял, каюсь, виноват…

И Афоня смущенно заморгал глазами.

– Ты, Афоня, кажись, смышленый паренек, а? – улыбаясь, сказал Златояров; это была его первая улыбка со дня исчезновения Анджелики.

Афоня просиял. От своего страха он уже успел оправиться.

– Ну, пойдем, посмотрим, кто тебя там напугал, – проговорил Златояров.

Афоня боязливо съежился.

– Боязно.

– Глупости! Пойдем.

Они спустились вниз, прошли мимо челядни – там была тишина.

– Эк их, спят! – с некоторою завистью проговорил Максим Сергеевич.

Потом они вышли в сени.

– Батюшки! Кто ж это дверь закрыл?! – испуганно воскликнул Афоня.

– Да, верно, и была закрыта…

– Нет, нет! В этакую душину нешто закрыли б двери. Открыта она была!

– Ну, мы ее сейчас откроем, – сказал Златояров и попробовал открыть дверь.

Он нажал посильнее – дверь не подавалась. Можно было думать, что она снаружи чем-то приперта.

– Что такое? – недоумевал Максим Сергеевич, продолжая напирать на дверь.

Со двора долетели голоса. Он вслушался и быстро отошел от двери: он ясно расслышал знакомый голос Стефана.

«Наезд на меня учинил пан Феликс!» – подумал он и крикнул Афоньке:

– Чего стоишь? Беги, поднимай холопов! Вороги наехали!

Афоня побежал в челядню, а Максим Сергеевич поспешил наверх к себе, чтобы захватить саблю и «пистоли». Он еще только собрался спуститься обратно вниз, когда прибежал Афонька.

– Они не поднимаются!

– Плохо будил, значит.

– Какое! И тряс, и орал, и хоть бы тебе что!

Златояров сам прошел к холопам.

– Вставайте! – крикнул он.

Никто не шелохнулся.

– Вставайте! – повторил он оклик и, шагая в темноте, споткнулся об одного из них.

– Не на месте улегся! Вставай! – крикнул Максим Сергеевич и взял его за руку.

Почти сейчас же он выпустил ее: рука была холодна, как у трупа. Он поспешно попробовал лоб лежащего – тот же холод, наклонился, чтобы послушать сердцебиение – сердце не билось. Перед ним лежал труп.

Взволнованный, он перешел к другому, тронул руку – и что-то похожее на суеверный ужас наполнило его сердце: перед ним лежал второй труп. Ощупью он нашел третьего и наклонился над ним – холоп дышал едва слышно; очевидно, и этот скоро должен был разделить участь сотоварищей.

Максим Сергеевич перешел к четвертому, к пятому и далее – все были мертвы. Когда он вернулся к тому, который за минуту подавал признаки жизни, тот был уже мертв и холодел.