Лжецаревич

– Ой, секут! Секут! – жалобно вопили ратники Лжецаревича, не думая о защите.

Стрельцы рубили направо и налево.

Самозванец кусал губы от бешенства.

В толпе стрельцов он узнал Басманова – его выдавало красивое надменное лицо – и, скрежеща зубами, поскакал к нему. Но воевода как раз в это время приказал прекратить бой, и отряд, как быстро появился, так быстро и унесся обратно в городок.

– И тут неудача! – яростно воскликнул Лжецаревич. Приступ был отбит блистательно, с этим, скрепя сердце, должен был согласиться самозванец.

Он посмотрел на свое войско – все поле было покрыто беглецами.

– Трусы подлые! – прошептал он.

Потом он перевел взгляд на город. Там по-прежнему виднелись то неподвижные, то быстро перебегавшие фигуры стрельцов, по-прежнему желтели огоньки фитилей. Там все были готовы к новому бою. Лжецаревичу показалось, что он различает фигуру Басманова.

Он поднял руку и, не стыдясь десятка бывших с ним панов, в бессильной злобе погрозил воеводе кулаком.

Внезапно внимание Лже-Димитрия привлекли два человека или, вернее, один, несший другого на руках. Человек этот медленно шел от города к стану, слегка согнувшись под тяжестью ноши. Несомый не шевелился; на бледном лице его виднелись пятна крови.

Самозванец вгляделся и узнал в раненом того боярина, который первый кинулся на приступ. Лжецаревич подъехал поближе.

– Жив? – спросил он отрывисто.

Несший остановился.

– Жив, Бога благодаря, а только обмерши маленько.

– Ты кто такой?

– Я – холоп евонный, Фомкой звать.

– А он?

– Боярин Константин Лазарыч Двудесятии.

– Скажи боярину, когда он очнется, что пусть он просит у меня чего хочет – все сделаю: таких молодцов мало у меня.

– Ладно, скажу. Батюшки святы! Да ведь ты сам царевич! – воскликнул Фомка, тут только признавший Димитрия. – А я, дурень, и шапки не заломил! Не погневайся, батюшка царевич!

– Ничего, ничего! О шапке ль тебе думать теперь?! Неси бережно, да сказать не забудь, что я велел, – промолвил лжецаревич, круто повернув от Фомки.

Оставшись один с бесчувственным боярином на руках, холоп хитро улыбнулся.

– Вот я и сделал два дела! И от смерти спас господина, и под милость царевичу подвел. Истинный ли он царевич, бродяга ли – все едино, может, боярину пригодится!

И Фомка бодро зашагал к стану.

XII. Как боярин и холоп попали к «царевичу»

Из рассказа Парамона Парамоновича старому Двудесятину уже известно, что попытка Константина похитить Пелагеюшку окончилась неудачей. Когда Константин Лазаревич, отпущенный боярином Чванным после долгого наставления и угрозы пожаловаться отцу, вернулся к тому месту, где стояла тройка, предназначенная для увоза его с милой, Фомки еще не было, и лошадей сдерживал какой-то хлопчик Парамона Парамоновича. Боярин молча взял из его рук вожжи и уселся в возок. Скоро Фомка вернулся, почесываясь.

– Ну и кулаки же у здешних холопов! Одначе и я… Что, боярин, призадумался? – сказал он.

Двудесятин не отвечал. Его душили подступавшие слезы. Он был близок к отчаянию. Неудача была для него страшным и неожиданным ударом. Все было так хорошо подготовлено, можно ли было ожидать, что Фекла изменит? Он был так уверен в успехе своего предприятия, что, когда Фомка остановил тройку в назначенном месте и он выпрыгнул из возка, чтобы пробраться в сад, а на него и на Фому набросились выскочившие из засады холопы Чванного, он принял их за простых разбойников, и только появление самого Парамона Парамоновича открыло ему все.

– Что, боярин, пригорюнился? – повторил свой вопрос холоп. – Э! Полно, не унывай! Все еще поправить можно.

– Ах нет! Не поправить! Осрамились мы с тобой, Фома, и девицу ведь, пожалуй, обесславили! – горестно воскликнул боярин.

– Что ж делать! И на старуху бывает проруха. Уж коли баба ввязалась, быть ли добру? Одно слово – баба! К дому ехать прикажешь?

– Нет, нет!

– К дому теперь ворочаться, точно, не рука: выждать время надо. Куда же?

– Ты, Фомушка, поезжай, куда хочешь, а я сойду с возка: мне один путь…

– Так и я с тобой.

– Нет, тебе незачем.

– Что ж ты осерчал на меня, боярин?

– Оттого что люблю тебя, потому и не беру. Путь мне – в реку-Москву!

Холоп всплеснул руками от ужаса.

– Побойся Бога, боярин! Что с тобой, болезный?! Да нешто можно этакий грех на душу брать? А Бог на что? Али о Нем забыл?

– Бог моего горя не поправит.

– Слушать тошно! – с негодованием вскричал холоп. – Можно ль говорить такое? Очухайся да перекрестись! – добавил он грубо и сам замолчал.

Они помолчали.

– Вот что, боярин, – снова и уже мягко заговорил Фома. – Молвил ты все это в помрачении ума, и, как я смекаю, пройдет малость времени, и опомнишься ты. Только надо тебе свое горе размыкать… Чем в реку, лучше поедем к этому царевичу Димитрию, о котором теперь везде трубят. На дорогу мы снаряжены хорошо, деньги есть… Чего еще? Прямехонько и махнем. Разыскать его будет не трудно, чай… И потешимся мы вдосталь, и горе твое среди боев да сечей полегчать должно… А там, может, еще все и устроится – никто, как Бог! Ладно, что ль?

– Пожалуй, мне все равно, – нехотя отозвался Константин Лазаревич.