Лжецаревич

– Ты говорил, что хочешь блага русскому народу… Что же ты сделал? Завел школы, как сказывал? Возвысил Москву над Польшей? Ты отвратил от себя сердца москвитян – вот что ты сделал! Ты одеваешься ляхом, ешь телятину, не моешься в бане, не спишь после обеда, а слоняешься в эти часы один-одинешенек по городу, и тебя ищут бояре: царь пропал! Ха-ха! Ты глумишься над боярами, осыпаешь милостями горсть поляков, они бесчинствуют, своеволят – ты им все прощаешь. Ты женился на польке… Мало этого, венчался с нею в пяток и накануне праздника! Зачем это, зачем? Не мог подождать одного дня? Опомнись!

Самозванец слушал, весь трепеща.

– На плаху! Вон! Грубиян! Холоп! – проговорил он, тяжело дыша.

– Что ж, царю можно послать на плаху того, кто некогда спас простого Григория! – спокойно промолвил боярин.

Лжецарь схватился за голову и прошелся по комнате.

– Прости, Павел… Я сам не помню себя… – проговорил он тихо. – Ты прав, да, я во многом виноват… Да, да! Но что делать, если я не могу выносить глупых московских суеверий, если при виде постно-благочестивой боярской рожи у меня вся кровь закипает? Да, я нарочно делаю все наперекор обычаям – надо же мне их чем-нибудь донять, заставить отучиться от всех этих глупостей…

– Нельзя так… Где нужно легонько пилить, там нельзя рубить с плеча.

– Иначе я не умею. И потом… знаешь, я все это время живу словно в чаду!

– Я вижу это. Эх! Не надо было в цари лезть!

Глаза Лжецаря снова вспыхнули.

– Павел, ты опять начинаешь!..

– Да говорить – так все. Ты на престоле остался прежним полуказаком, полуслугой. Ты то надменен, то унижаешься до Бог знает чего. В иную пору ты заносишься перед королем Сигизмундом, в иную – являешь себя чуть не холопом его.

– Ты все говоришь про ляхов! Неужели ты не можешь понять, что я не могу себя показать неблагодарным? Я им обязан – они дали мне царство.

– Что ты говоришь! Они дали царство! Да не пожелай русский народ иметь тебя царем, неужели что-нибудь могли бы сделать ляхи. Да будь их трижды больше – тебе он не увидать престола. Русский народ поставил тебя царем, а чем ты ему платишь? Глумишься над его верой, обычаям, хочешь ополячить. Да! Хоть ты мне говорил… ты помнишь что? – но делаешь другое, хочешь московцев сделать ляхами.

– Довольно! – вскричал Лжецарь.

– Я сейчас кончу… Ты пируешь, забавляешься, a не видишь, что тебе готовят гибель. Бояре устроили заговор.

– Гм… Странное дело! То же мне говорил и Басманов. Он называл Василья Шуйского… – пробормотал самозванец.

– Да, он всем и всеми вертит.

– Напрасно я его помиловал: голова его уже лежала на плахе.

– Не надо было доводить до плахи. Но что о том! Прими меры – мятеж близок.

– Вчера ночью схватили двоих…

– Двоих?! Против тебя тысячи!

– Ах, нет! Я не боюсь этого заговора. Против меня одни бояре, народ меня любит.

– Гм… Любит! Что-то очень часто поговаривают, что ты лях, либо расстрига, а не сын Иоаннов.

– Ну, будет! – прервал боярина самозванец. – Кажется, я тебя довольно слушал.

– Я говорил тебе правду для твоего блага.

– Хорошо! Я сам могу позаботиться о себе. Слава богу я не младенец. Отныне я запрещаю тебе говорить так со мной!

– Твое дело! – пожав плечами, сказал Павел Степанович.

– Конечно, мое! Ступай!

«О-ох! Не быть добру!» – думал боярин, выходя.

Было уже поздно, и Лжецарь прямо отправился в свою опочивальню.

«Все это пустое! Народ меня любит. Я не боюсь ничего. Никто не отнимет от меня власти: я самодержец, как Борис, как Иоанн… Я буду выше их!» – думал он, ворочав на своей постели.

Он заснул нескоро и проснулся под утро облитый холодным потом.

Ранний свет утра лился в окна. Где-то там, далеко за стенами дворца, что-то шумело. Казалось, какие-то бурливые волны разлились по городу.

Вдруг Лжецарь вскочил и дрожащими руками накинул на себя одежду – в рокоте этих неведомых волн он расслышал ясное:

– Смерть ему!

– Ко мне! Ко мне! – крикнул Лжедимитрий. Вбежали слуги.

– Что это за шум?

Слуги не знали; быть может, Москва горит…

– Позвать Басманова! – приказал Лжецарь и, выйдя из опочивальни, подошел к окну: внизу билось и клокотало темное людское море.

XXXIV. 17 мая 1606 года

Народная месть зрела медленно, питаясь новыми и новыми оскорблениями.

Уже в день въезда кое-что не понравилось москвичам: когда самозванец, встреченный духовенством, прикладывался к образам, литовские музыканты играли на трубах и били в бубны, заглушая молитвословия; войдя в храм Успения, Димитрий ввел в него иноверцев, – «басурман» в глазах народа.

А потом потянулся длинный ряд оскорблений, которым московцы и счет потеряли. К оскорблениям в духовной сфере присоединились оскорбления внешние от забывших всякую меру поляков.

Народ роптал. Все чаще и чаще во время народных сборищ слышались угрозы по адресу ляхов, все чаще и чаще стали называть Лжецаря втихомолку «расстригою», «ляхом», «скоморохом», «басурманом».

Женитьба царя на польке, венчание в пятницу, накануне Николина дня, дополнило чашу. Нужен был только энергичный призыв, и народ восстал бы поголовно. Призыв этот сделал Шуйский.