Лживая взрослая жизнь

Мы с Анджелой направились к фуникулеру. Я была растеряна, мне в память врезались слова “слепнет от гнева”. Всю дорогу я рассеянно слушала причитания подруги. Она была в отчаянье, все твердила “Какая же я дура!” Но потом дотрагивалась до красной распухшей щеки и до болевшей шеи и возмущалась: “Что он себе позволяет? Дал мне оплеуху — мне, которую папа с мамой в жизни пальцем не тронули! Видеть его не хочу, никогда, никогда, никогда!” Поплакав, она вспомнила о другом горе: Джулиана с ней не попрощалась, а попрощалась только со мной. “Несправедливо винить во всем меня, — бормотала она, — откуда я знала, что Тонино такой зверь?” Когда мы расставались возле ее дома, она сказала: “Ладно, я не права, но Тонино и Джулиана совсем невоспитанные. Я и не думала, что он на такое способен: ударить меня по лицу! Он ведь мог убить и меня, и тех ребят. Зачем я влюбилась в такое животное?” Я ответила: “Ты ошибаешься. Тонино и Джулиана воспитанные люди, но иногда человек и в самом деле слепнет от гнева”.

Потом я медленно побрела домой. Эти слова — “слепнуть от гнева” — никак не шли у меня из головы. Бывает, что все в порядке: “Здравствуйте, до скорого, располагайтесь, что будете пить, вам не трудно сделать потише, спасибо, пожалуйста…” Но в любой миг перед тобой может опуститься черный занавес. Ты внезапно слепнешь, не держишь дистанцию, на что-нибудь натыкаешься. Так бывает у всех или только у некоторых: дойти до предела и ослепнуть? И когда именно мы бываем настоящими: когда видим все четко или когда самые сильные, мощные чувства — ненависть, любовь — ослепляют нас? Ослепнув из-за Виттории, Энцо перестал видеть Маргериту? Отец больше не видел маму, ослепленный Костанцей? Я ничего не видела, ослепленная оскорбительной репликой Сильвестро? Роберто тоже мог быть ослеплен? Или он всегда, в любых обстоятельствах, под давлением любых переживаний, сохраняет спокойствие и ясность ума?

В квартире было темно и очень тихо. Видимо, мама решила провести субботний вечер не дома. Зазвонил телефон, я сразу ответила, не сомневаясь, что звонит Джулиана. Но это был Тонино, он сказал медленно и спокойно, что меня очень обрадовало, потому что теперь я воспринимала его спокойствие как некую возведенную им самим прочную конструкцию:

— Я хотел извиниться и попрощаться.

— Куда ты едешь?

— В Венецию.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Почему ты так решил?

— Потому что иначе я загублю свою жизнь.

— А что говорит Джулиана?

— Ничего, она не знает, никто не знает.

— Даже Роберто?

— Нет. Если он узнает, что я сегодня натворил, он перестанет со мной разговаривать.

— Но Джулиана ему все расскажет.

— А я нет.

— Сообщишь мне свой адрес?

— Как только смогу, я тебе напишу.

— Почему ты позвонил мне?

— Потому что ты все понимаешь.

Я положила трубку, мне стало грустно. Я пошла на кухню, выпила воды, вернулась в коридор. Однако на этом день не закончился. Открылась дверь комнаты, которая прежде была родительской спальней, и оттуда появилась мама. На ней было не повседневное платье: мама нарядилась, как на праздник. Она спросила, как ни в чем не бывало:

— Ты разве не собиралась в кино?

— Мы туда не пошли.

— А мы как раз идем. Как там на улице? Плащ надевать?

Из той же комнаты, и тоже нарядный, вышел Мариано.

8

Это стало последним этапом нашего затяжного семейного кризиса и одновременно важным шагом на моем трудном пути во взрослый мир. Я поняла — в то мгновение, когда решила вести себя вежливо и ответить маме, что вечер теплый, позволить Мариано привычно расцеловать меня и привычно бросить взгляд на мою грудь, — что остановить взросление невозможно. Когда за мамой и Мариано захлопнулась дверь, я пошла в ванную и долго стояла под душем, словно пытаясь смыть с себя их обоих.

Я сушила волосы перед зеркалом, и мне вдруг стало смешно. Во всем-то меня обманули, даже волосы у меня не были красивые: они прилипали к голове — добиться, чтобы они казались пышными и сияющими, никак не получалось. Что же до моего лица — да, в нем совсем не было гармонии, как и в лице Виттории. Но превращать это в трагедию было бы неправильно. Достаточно бросить хотя бы короткий взгляд на тех, кому повезло родиться с красивым, миловидным лицом, чтобы обнаружить, что за ним скрывается ад, ничем не отличающийся от ада, просвечивающего на некрасивых и грубых лицах. Сияние прекрасного лица, усиленное нежным выражением, сулило еще большее горе, чем лицо тусклое.