М. Ю. Лермонтов как психологический тип

На персонажей романа, да и на читателей всегда безотказно действовала безукоризненная логика Печорина, система его доводов, аргументация при объяснении своих поступков и душевных движений. В ней виделось преобладание рассудочного начала, которое по традиции, идущей от Просвещения, считалось главным орудием познания мира и человека. При этом все поступки Печорина, не укладывавшиеся в логику, приписывались его социальной ущербности. Способ же рассуждения не вызывал сомнений. В действительности за этим скрывалась невротическая основа его душевного мира. «Сознание, подвергнувшееся инфляции, всегда эгоцентрично и не знает ничего, кроме собственного существования. Оно не способно учиться на прошлом опыте, не может понять современные события и делать правильные заключения о будущем. Оно гипнотизирует самого себя и, следовательно, не может рассуждать. Оно неизбежно приговаривает себя к смертельным бедствиям. Достаточно парадоксально, что инфляция – это регрессия сознания в бессознательное. Это случается, когда сознание берет на себя слишком много бессознательного содержания и утрачивает способность различения, sine qua non (без чего нет) любого сознания».[554]

Все свои «претензии» к прошлому, к воспитавшей его среде Печорин строит на логически стройной системе нравственных категориальных оппозиций: добро-зло, добродетели-пороки, положительные устремления – негативные качества характера. У него это хорошо получается и даже приобретает характер некоторой концепции с социальным выходом: «целая моя жизнь была только цепью грустных и неудачных противоречий сердцу и рассудку»; и далее: «скромность-лукавство, угрюмость-веселость, любовь-ненависть, высокое чувство – заниженное положение, жажда правды – неверие близких и т. п.» В научной психологии подобные состояния рассматриваются в рамках душевных конфликтов невротической личности. «‹…› Личная сфера разлагается на целый ряд парных групп, сочетающихся по контрасту, образуя „пары противоположностей“ ‹…› ‹например› мания величия = чувство неполноценности. Эта пара особенно ярко выявляется в неврозе. Есть много других парных сочетаний по контрасту ‹…› добро и зло ‹…› Образование такой пары сопутствует повышению и понижению чувства самоуверенности».[555]

В этом противоречии, как ни странно, заключается обаяние Печорина. Окружающие видят в нем странности, опасные причуды («Вы опасный человек», «Вы хуже ‹убийцы›», – признается княжна), контрасты внешности и души – и тянутся к нему. Он «немного странен», но «славный малый» Особенно эта тяга присуща женщинам и простым людям (Максим Максимыч). В таких случаях люди, встречающиеся на пути Печорина, смешивают два понятия – объем духовной личности и богатство натуры. Первое представляет собой известную сложность духовной природы человека. «Это – многосторонние, как правило, проблематичные натуры, обремененные наследственными психическими комплексами, сочетающимися между собой лучше и хуже ‹…› Их „многосторонность“, их неуловимый характер могут придавать им особую привлекательность. В такой несколько загадочной натуре другой человек может легко потеряться ‹…› Они обволакивают и даже пленяют простую личность ‹…› Чуть ли не закономерное явление – женщина, которая духовно полностью содержится в своем муже», возлюбленном.[556] Тайна печоринского обаяния, таким образом, полностью принадлежит невротической природе его характера.

Лермонтов поставил Печорина в положение постоянно действующего игрока. Печорин – азартный игрок, он предпочитает agôn всем другим видам состязаний. Он постоянно делает высокие ставки, цена которых – жизнь: сцена в лодке с девушкой контрабандистской, угон Карагеза у Казбича, дуэль с Грушницким, сцена с поимкой пьяного казака, вероятная дуэль в Петербурге, из-за которой он был выслан на Кавказ. Как и для Лермонтова, игровое поведение становится своеобразным «стилем» для Печорина. «Он играет на душах знакомых людей, как на привычном инструменте. Отсюда в признаниях Печорина – частые описания и разоблачения своей собственной игры ‹…›».[557]

Мотив игры очень интересно обыгрывается в почти маскарадной процедуре ношения форменной одежды Грушницким – антиподом Печорина в романе, но одновременно своеобразной проекцией юношеских чудачеств самого Лермонтова. При психологической проекции фактов своей душевной жизни Лермонтов как бы раздваивается: часть их переносит на личность Печорина, а часть – на Грушницкого. «Трагической мантией служит Грушницкому солдатская шинель ‹…› Он щеголяет ею как модным маскарадным костюмом, и гордо носит ее, хотя и делает вид, что ему мучительна эта „печать отвержения“ ‹…›»[558] Совсем другое настроение у Грушницкого в момент облачения в офицерский мундир, который он примеряет как новый маскарадный костюм, приговаривая «О эполеты, эполеты! Ваши звездочки, путеводные звездочки… Нет! Я совершенно счастлив».