М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

Лермонтова, «всенародной энциклопедии фамилий».

На самой середине дороги вдруг наша бешеная скачка

была остановлена тем, что упал коренник одной из

четырех троек, говорю четырех, потому что к нашим

двум в Царском присоединилось еще две тройки гусар.

Кучер объявил, что надо «сердечного» распречь и осве­

жить снегом, так как у него «родимчик». Не бросить

же было коня на дороге, и мы порешили остановиться

и воспользоваться каким-то торчавшим на дороге

балаганом, местом, служившим для торговли, а зимою

пустым и остающимся без всякого употребления. При

содействии свободных ямщиков и кучеров мы занялись

устройством балагана, то есть разместили там разные

доски, какие нашли, на поленья и снарядили что-то

вроде стола и табуретов. Затем зажгли те фонари,

какие были с нами, и приступили к нашей корзине,

занявшись содержанием ее прилежно, впрочем, при

помощи наших возниц, кушавших и пивших с увлече­

нием. Тут было решено в память нашего пребывания

в этом балагане написать на стене его, хорошо выбе­

ленной, углем все наши псевдонимы, но в стихах, с тем

чтоб каждый написал один стих. Нас было десять

человек, и написано было десять нелепейших стихов,

из которых я помню только шесть; остальные четыре

выпарились из моей памяти, к горю потомства, потому

что, когда я летом того же года хотел убедиться,

существуют ли на стене балагана наши стихи, имел

горе на деле сознать тщету славы: их уничтожила

новая штукатурка в то время, когда балаган, пустой

зимою, сделался временно лавочкою летом.

232

Гостьми был полон балаган,

Болванешти, Молдаван,

Стоял с осанкою воинской;

Болванопуло было Грек,

Чурбанов, русский человек,

Да был еще Поляк Глупчинский.

— Таким о б р а з о м , — продолжал Ю р ь е в , — ни испа­

нец, ни француз, ни хохол, ни англичанин, ни итальянец

в память мою не попали и исчезли для истории. Когда

мы на гауптвахте, в два почти часа ночи, предъявили

караульному унтер-офицеру нашу шуточную записку,

он имел вид почтительного недоумения, глядя на крас­

ные гусарские офицерские фуражки; но кто-то из нас,

менее других служивших Вакху (как говаривали наши

отцы), указал служивому оборотную сторону листа,

где все наши фамилии и ранги, правда, не выше кор­

нетского, были ясно прописаны.

«Но в с е - т а к и , — кричал Б у л г а к о в , — непременно

покажи записку караульному офицеру и скажи ему,

что французский маркиз был на шестом в з в о д е » . —

«Слушаю, ваше с и я т е л ь с т в о , — отвечал преображенец

и крикнул караульному у шлагбаума: «Бом-высь!» И мы

влетели в город, где вся честная компания разъехалась

по квартирам, а Булгаков ночевал у нас. Утром он

пресерьезно и пренастоятельно уверял бабушку, доб­

рейшую старушку, не умеющую сердиться на наши

проказы, что он весьма действительно маркиз де Глу-

пиньон.

Ю. К. АРНОЛЬД

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

То был дурной, печальный день для интеллигентно­

го круга северной столицы русского народа, тот день

30 января 1837 года, когда <...> с одного конца города

до другого пролетела, словно на крыльях зловещего

урагана, страшная молва: «Погиб поэт!» — «Погиб наш

Пушкин, слава и гордость мыслящей России!» С недо­

умением испуга <...> оглядывались все мы тогда друг

на друга. «Пушкин пал в дуэли! Да неужели пал?

Неужели в дуэли? Как? За что? И кем убит?» И когда

мы узнали, кем и за что, когда мы проведали, что кучка

праздных, безмозглых и бессердечных фатов-тунеядцев

имела дерзость ради нахально-шутовской своей забавы

надсмехаться над семейным счастием и над честью

великого поэта и тем подготовить ужасную катастрофу

предшествовавшего дня, тогда из души каждого и вся­

кого, в чьей груди билось сердце истого, честного со­

члена великой русской семьи, единодушно вырвался

крик глубокого негодования против того круга, который

мог породить подобных уродов русской земли. И это

общее проклятие нашло полное свое выражение в вещих

устах всемилосердным, всемогущим богом нам в утеше­

ние посланного нового поэта:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов... и т. д.

Из почвы, орошенной дорогою кровию Пушкина,

вдруг вырос преемник могучей его лиры — Лермонтов!

* * *

Не помню я, кто именно, в один из декабрьских

понедельников 1840 года, привез <в салон В. Ф. Одоев-

234

ского> 1 известие, что «старуха Арсеньева подала на

высочайшее имя весьма трогательное прошение о поми­

ловании ее внука Лермонтова и об обратном его пере­

воде в гвардию». Завязался, конечно, общий и довольно

оживленный диспут о том, какое решение воспоследует

со стороны государя императора. Были тут и оптимисты

и пессимисты: первые указали на то, что Лермонтов был

ведь уже раз помилован и что Арсеньева — женщина

энергичная, да готовая на всякие пожертвования для

достижения своей цели, а вследствие того наберет себе

массу сильнейших заступников и защитниц; ergo:

результатом неминуемо должно воспоследовать поми­

лование. С своей же стороны, пессимисты гораздо осно­

вательнее возражали: во-первых, что вторичная высылка

Лермонтова на Кавказ, при переводе на сей раз уже

не в прежний Нижегородский драгунский, а в какой-

то пехотный полк, находящийся в самом отдаленнейшем