Мадам

Преодолев этот барьер, я приступил к методичному освидетельствованию уже собравшихся гостей, чтобы проверить, нет ли среди них Мадам. Я ее не нашел. В сложившейся ситуации я занял самую удобную позицию для наблюдения за входом — на ступеньках с правой стороны за треножником с наклеенной на нем афишей — и оттуда, невидимый для других, я мог контролировать всех, кто входил в галерею.

В своем укрытии я начал раздумывать, как бы мне поудачнее обставить нашу встречу, когда она, наконец, появится, и какой выбрать момент для начала действий. Взвесив все за и против, я пришел к выводу, что оптимальным решением будет сразу ей на глаза не попадаться, на вернисаже с ней тоже не встречаться, а начать действовать, только когда она закончит осмотр и соберется уходить. В тот момент, во-первых, картины уже не будут для нее единственным или, хотя бы, основным объектом внимания: насмотревшись на них, она опять начнет воспринимать окружающий мир, на который во время осмотра она не обращала внимания и который, возможно, даже раздражал ее, так как мешал созерцанию произведений искусства; во-вторых, только тогда представится наилучший повод для того, чтобы начать разговор: нет ничего более естественного, чем задать вопрос о впечатлениях от выставки! А ведь даже самого сдержанного ответа на такой вопрос достаточно, чтобы укрепиться на завоеванных позициях и начать беседу. И, наконец, в-третьих, встреча именно на таком этапе мероприятия предоставляет реальный шанс покинуть галерею в ее обществе. Вместе!

Исходя из указанных предпосылок, я разработал следующий план: на протяжении всего вернисажа буду наблюдать за ней, но на глаза ей не попадаться; видеть, оставаясь невидимым; владеть ситуацией, чтобы в благоприятный момент начать действовать.

Увлекательная задача. Только вот нет ее до сих пор!

Тем временем в вестибюле собиралось все больше народа. Люди сбились в плотную массу, стояли буквально голова к голове и с нетерпением ждали открытия вернисажа.

Я медленно скользил взглядом, как в окуляры бинокля, по лицам собравшихся гостей, стараясь не пропустить ни одного человека. Увы, Мадам среди них не было.

Наконец — началось. Включились софиты, загудели динамики, телеоператоры приникли к объективам камер, а на широкую лестничную площадку спустились сверху трое мужчин в парадных костюмах и остановились в центре перед двумя микрофонами.

Первым произнес вступительное слово (точнее, прочел его по бумажке, которую достал из кармана), как потом выяснилось, чиновник из Министерства культуры.

После первых фраз, почувствовав вкус одеревенелой речи, я почти его не слушал, занимаясь своими наблюдениями. Мое внимание оживило только слово «Герника», которое в какой-то момент донеслось до моего слуха, а за ним: «фашизм», «Франко» и «гражданская война в Испании». Тогда мне довелось узнать, что «этот великий художник стоит — и всегда стоял — на стороне сил прогресса, бесспорным свидетельством чего стало его вступление в ряды Коммунистической партии».

— Уже двадцать лет, — вещал оратор Министерства, — он шагает в первой шеренге борцов за светлое будущее, являя собой гордость и славу нашей партии. Как и Арагон и Поль Элюар, передовые и самые выдающиеся писатели современной Франции.

Чиновник, закончив свою речь, уже наизусть произнес традиционную фразу, что ему выпала честь передать слово директору отдела культуры Французского посольства, господину Франсуа Жанвье.

Я машинально дотронулся до пропуска, прикрепленного к пиджаку у сердца, и, слегка загнув его вверх и вбок, перенес на него взгляд — на размашистую подпись над печатью с названием отдела. Да, это была его подпись.

Таким образом, передо мной стоял шеф Зеленоокой — человек, который читал мое сочинение! И, читая его, «не мог сдержать своих эмоций».

Я быстро снял с пиджака пропуск и вместе с приколотой к нему булавкой спрятал в карман.

Директор Service Culturel был красивый мужчина лет сорока с загорелым лицом (будто только что приехал с Лазурного берега) и со смоляными волосами. На нем был бежевый, прекрасно сшитый костюм, бледно-голубая рубашка с воротничком, углы которого застегивались на пуговицы, и темно-синий галстук в пурпурную косую полоску. Вместо жилета он носил тонкий пуловер болотно-зеленого цвета, а ноги были обуты в легкие туфли из замши орехового цвета.

Директор говорил без бумажки — свободно, красноречиво, слегка жестикулируя. Содержание его выступления сводилось примерно к следующему.

Современная цивилизация, хотя она постоянно апеллирует к идеям прогресса, разума и свободы, хотя она провозглашает, что служит благородным идеалам освобождения и возвеличивания человека, по сути, использует его, дурачит и порабощает. Несмотря на беспрецедентное развитие технической мысли, науки и образования и рост уровня жизни, человек в этих новых условиях не чувствует себя счастливым. Он отравлен конформизмом, мучим комплексом неполноценности, депрессией и стрессами. Он превратился в закомплексованное, зависимое существо совершенно неестественное.