Мадам

Я взглянул на приборную доску. Действительно, надписи были на русском языке. Даже форма арабских цифр на спидометре напоминала кириллицу. А в центре приборной доски находилась декорация, имитирующая радиоприемник: хромированные планки на натянутой материи как бы маскировали спрятанные под ними динамики, а металлический силуэт небоскреба со шпилем и с красной звездой наверху (наподобие варшавского Дворца культуры) создавал видимость вертикальной шкалы с контрольной лампочкой сверху.

Эта советская символика с выразительными формами технического оборудования «сделано в СССР» и эстетикой декоративных деталей периода «культа личности» подействовала на меня примерно так же, как вкус печенья «мадленки» на Пруста.

Я оказался в другом времени. В том, которое помню из самого раннего детства. Но я в нем уже не был тем наивным мальчуганом, способным воспринимать лишь видимый, поверхностный образ людей и предметов, не понимая, что скрывается и происходит внутри их; я перешел в прошлое таким, каким был сейчас, — юношей перед выпускными экзаменами, выросшим в атмосфере радио «Свободная Европа» и воспитанным людьми типа пана Константы. Я знал что на самом деле означает «серп и молот» и символом какого мира является «красная звезда». И, наверное, именно поэтому старый рыдван, на котором я ехал по темным и безлюдным улицам центра столицы, внезапно превратился для меня из обычной «тачки» в страшную гэбэшную повозку, поспешающую на ночную операцию — чтобы арестовать кого-то. Не на таком ли автомобиле увезли из дома Макса? Кто знает, возможно, именно на этом, до того, как он перекрасился в такси.

«А теперь он гонится за дочерью Макса, — подумал я и вздрогнул. — За рулем Рикардо. На заднем сиденье мистер Джонс. Не хватает только Педро… Вновь горит священный огонь! Возвращаются прежние времена!.. Я еду за Викторией, оказавшейся в Герцогстве Варшавском голубого „пежо“ и устремившейся в январе с мсье Жанвье на Голгофу. Еду на русской „победе“…»

Указатель скорости колебался на цифре девяносто.

— Ну, что ты на это скажешь? — отозвался Рикардо. — Какая старая «варшава» на такое способна?

— А это зачем, для правдоподобия? — позволил я себе сомнения, указав на приборную доску.

— Что? — буркнул он настороженно.

— Радиоприемник как бы есть, — объяснил я причины своего скептицизма, — а на самом деле его нет.

— Это другое дело, — смягчился он. — Русский стиль. «Мы впереди!» Главное мотор, браток! Его не подменишь! А знаешь, дорогой, почему?

— Ну, ну? — подбодрил я его.

— Немецкий! — объяснил он со смехом. — «Победа»! — с насмешкой воскликнул он и переключил скорость. — Это «опель»! Вывезли целый завод! Контрибуции, па-а-анятно!

Мы добрались до района, где жила Мадам. Я не хотел подъезжать близко к дому. Поэтому попросил его остановиться, как только мы проехали автобусную остановку, на которой я вышел пару месяцев назад, прибыв сюда впервые — для рекогносцировки. На счетчике стояла цифра — сорок злотых и пятьдесят грошей. Я достал из кармана деньги и передал водителю два банкнота с Крестьянкой, после чего добавил пятерку мелочью.

— Сдачи не надо, — бросил я.

— Мое почтение, — поблагодарил меня водитель. (Чаевые в размере десяти процентов считались очень приличными.) — Удачи тебе, друг!

Он уехал. Я остался один в темноте. И медленно пошел по уже проторенной дорожке, внимательно осматривая припаркованные автомобили. Найду? Не найду? Нашел! Вот оно! Точнее — он. Название «пежо», как ни странно, мужского рода.

Автомобиль стоял у самого дома, с правой стороны. Темный, пустой, притихший. WZ 1807.

«Не очень разумно, — подумал я. — Даже рискованно. Оставлять такую улику! Забыть о любопытном и бдительном дворнике, от которого ничего не утаишь, а он при малейшем нажиме выложит все, что знает. Эх, погубит их привычка к комфорту! Еще Ленин это сказал. Неужели на них до такой степени подействовал фильм, что они забыли, где находятся? Что они не на Монмартре и, тем более, не в Дювилле, а в городе, где в мае пятьдесят пятого года „в ответ на агрессивную политику Запада и происки в духе „холодной войны“ западно-германских реваншистов“ был заключен Варшавский договор? Ему бы оставить машину где-нибудь подальше!»

Я посмотрел вверх, на окна. Комната была ярко освещена, но шторы задернуты, однако не полностью, оставалась широкая щель.

С сильно бьющимся сердцем я решительно направился к уже знакомому, стоящему напротив дому и, не включая свет на лестнице, поднялся на площадку между вторым и третьем этажами. Дрожащими руками достал из футляра бинокль и поднес его к глазам.

«Актеона за меньшую дерзость боги превратили в оленя, и его растерзали собаки», — подумал я и чуть не рассмеялся, но это был юмор висельника. И вообще какой там смех, хотя то, что я увидел, и не было «тем самым ужасным, что он мог увидеть на земле», как назвал это Жеромский в памятной сцене «Пепла».