Мадам

В окулярах наведенного на резкость бинокля показался между шторами фрагмент висевшей на стене картины, которая изображала вытянутую серую башню собора. Известный мне собор и известная картина — репродукция одного из самых знаменитых парижских видов Бюффе: бульвар Сен-Жермен в серо-стальных тонах с устремленными в небо шпилями собора и со стоящим напротив собора легендарным кафе Aux Deux Magots — меккой парижской богемы и экзистенциализма! Командным мостиком Симоны де Бовуар! То есть эта картина стала для нее объектом какого-то культа! По крайней мере это ощущение печали или атмосфера Латинского квартала времен правления Сартра.

Однако мне не пришлось долго раздумывать над этой проблемой, так как мое внимание привлекло нечто совсем иное. Неожиданно загорелся свет на кухне, где — как оказалось — на окне не было занавесок, и в ту же минуту появилась Мадам, а за ней директор. На ней все еще был пурпурно-бордовый жакет и косынка, зато мсье Жанвье успел снять пиджак и бабочку и широко распахнул рубашку в вырезе жилета. Мадам достала из холодильника бутылку шампанского, отдала ее мсье Жанвье и из висящего на стене шкафчика взяла два высоких бокала. А директор в это время открывал бутылку. И прежде чем Мадам успела приготовить бокалы, пробка выстрелила в потолок, а за ней — султан пены, который по дуге полетел ей прямо на лацканы жакета. Она отскочила, с чрезмерным возбуждением взмахивая руками и весело смеясь, а он, как провинившийся школьник, бросился к ней и, не переставая что-то говорить, стал вытирать платком залитый вином жакет. Но усилия директора оказались, видно, не слишком эффективными, потому что она остановила его и начала расстегивать позолоченные пуговицы, после чего сняла жакет и вышла с ним из кухни (наверное, в ванную). Директор тем временем налил в бокалы шампанское. Когда она вернулась (только в блузке и в косынке), он рыцарским жестом протянул ее бокал и, слегка приподняв свой, произнес несколько слов.

«„С днем рождения поздравляет, — подумал он, застыв в молчании на своем посту. — Интересно, что говорит?

— Они мгновение, другое неподвижно стояли друг против друга, пристально глядя в глаза. — Сейчас поцелуются“, — и он замер в ожидании».

Однако этого не произошло. Они только соприкоснулись бокалами, выпили по глотку и ушли из кухни, погасив за собой свет. Через мгновение в шел и между шторами показались их силуэты.

«Ну, что теперь, — подумал он. — Что они делают и… что мне делать? И дальше стоять здесь и мучиться, ожидая… чего, собственно? Что еще может произойти? Надеюсь, ты не рассчитываешь, что они раздвинут шторы, как занавес в театре! А впрочем, если бы даже раздвинули? Ты что, действительно хочешь этого? Увидеть то „самое ужасное на земле“?! — Он мысленно рассмеялся, издеваясь над самим собой. — Кич! Вот до чего ты докатился! И как! Намного хуже, чем читатель романов Жеромского! Ты сам стал героем кича! Поднявшись на вершину познания, ты сейчас скатился на дно падения! Опомнись, наконец!

Беги отсюда, парень!»

Однако он не двинулся с места. Стоял с биноклем у глаз, как загипнотизированный, хотя все, что он видел, сводилось к фрагменту картины с серой башней собора.

— Без кича нет искусства, — услышал он знакомый голос. — Как без греха — жизни. Что читал Расин в юности под школьной партой? И чем попахивали его любовные похождения со звездами тогдашней сцены — дю Парк и Шанмеле?

— Точно неизвестно, — ответил он с вызовом.

— Да известно, известно, — спокойно ответил голос. — Достаточно внимательнее читать. Дешевка, халтура, кич.

— Рискованный аргумент, — заметил он, не соглашаясь. — С таким подходом можно и в аду очутиться.

— Можно, но не обязательно. Необходимо лишь твердо стоять на земле. А если ты любой ценой стараешься, чтобы, не дай Бог, ботиночки не запачкались, то и на небо не взлетишь.

— Я знаю эту песню. Мицкевич.

— «Уж слишком резво мысль твоя порхает где-то без отдыха в равнине мира, гонясь за легким дуновением зефира»[203].

— Возможно, но кто сказал, что земля — это грязь или, по крайней мере, кич?

— Как — кто? Что это с тобой, шекспировед?

— Антоний — еще не Шекспир. А Шекспир мог это сказать иронически. Как раз для того, чтобы высмеять Антония.

— «Пораскиньте мозгами, пораскиньте мозгами, вы же на земле, и тут ничего не попишешь!»[204]

Он не знал ответа.

Но его мысль, как бы в противовес серьезности возвышенного диалога, который он вел с самим собой наподобие автора «Пира», резво отпрыгнула, как непослушное дитя, к совсем другой проблеме.