Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Казалось, что Фридрих в отчаянном положении. Из Праги его изгнала австрийская армия под командованием генерала Дауна, «самая красивая и веселая армия, какая есть на свете», по выражению мадам де Помпадур, а на русском фронте он тоже испытывал мощное давление. Фридрих стал подумывать о самоубийстве, а затем о примирении с Францией. Начал он с попытки подкупить мадам де Помпадур, предлагая ей огромные суммы денег и княжество Невшатель. Она отнеслась к этим авансам как к забавной шутке и переслала письма Фридриха императрице Марии-Терезии. Тут Вольтер и высказал предположение, что с Ришелье легче было бы договориться, чем с маркизой.

История герцога Ришелье лишний раз доказывает, что коль человек уличен в предательстве, это конченый человек, и что однажды предавший обязательно предаст снова. Фридрих написал ему в откровенно льстивых выражениях: «Племянник великого кардинала рожден как выигрывать баталии, так и подписывать договоры... Тот, кто заслужил памятники в Женеве и покорил остров Минорка, невзирая на невероятные трудности...» и так далее. Ришелье переслал это письмо Пари-Дюверне в знак своей благонадежности. Но затем вместо того, чтобы преследовать Камберленда с его разбитой армией, он застрял в Ганновере, выжимая деньги из гражданского населения. Всякий раз, как бургомистр какого-нибудь городка подносил ему ключи — всегда сделанные из чистого золота, — Ришелье их тут же опускал в карман. Бедняги бургомистры печально замечали, что Тюренн обыкновенно брал города, но возвращал ключи.

«Это вполне вероятно, — замечал на это Ришелье, — господин де Тюренн был неподражаем». Он взимал громадные деньги с домохозяев, предпочитавших платить, чем пускать солдат на постой, словом, не упускал ни одной уловки, при помощи которой в те времена мог обогатиться генерал. Собственные же солдаты прозвали его «papa la maraude» («папаша- мародер»), и скоро в армии не осталось и следа дисциплины. Ришелье верил, что армия должна жить за счет занятой страны, и разрешал своим солдатам беспрепятственные грабежи и бесчинства среди гражданского населения. Но наконец он снова обратил внимание на военные дела. Как и при взятии форта Сен-Филипп, герцог не стеснял себя правилами военного искусства и, не имея плана сражения и не позаботившись о надежных коммуникациях, погнался за герцогом Камберлендом до самой Эльбы. Ришелье явно нарывался на неприятности, но необыкновенное везение не покидало его. Он зажал Камберленда с армией между Эльбой и морем, так что тому ничего не оставалось, как пойти на переговоры о капитуляции. В этот момент Семилетняя война могла бы завершиться после единственной кампании, Европа лежала бы у ног Людовика XV и Марии-Терезии, а маркиза де Помпадур вошла бы в историю как гений внешней политики, если бы признали ее заслугу в заключении союза с Австрией, за который потом так ругали. И если бы регент, имея в свое время-достаточно оснований, чтобы срубить господину де Ришелье целых четыре головы, отрубил хотя бы одну, история Франции могла бы сложиться совершенно иначе.

Вместо того, чтобы взять в плен Камберленда и разоружить его войска, Ришелье договорился с ним и отпустил, взяв слово, что англо-германская армия Камберленда будет расформирована и не поднимет оружия против Франции до конца войны. Это соглашение, известное как Клостерсевенская конвенция, было совершенно бессмысленно. Ни Ришелье, ни Камберленд не имели полномочий подписывать какие бы то ни было договоры, и их соглашение одинаково плохо встретили — сначала в Лондоне, затем Фридрих, а потом и в Фонтенбло. Flo пострадали от этого соглашения французы. Ришелье подписал его по обыкновенному своему легкомыслию без указания сроков выполнения статей к забыл внести в текст запрет Камберленду и его войскам сражаться против союзников Франции. Отчасти в этом роковом соглашении был виноват Берни. Хотя в мемуарах он представляет дело так, будто весть о договоре была подобна разорвавшейся бомбе, причем Ришелье поставил его перед свершившимся фактом, но письма Берни к Стенвиллю показывают, что он прекрасно знал, что происходит что-то в этом роде и вовсе не осуждал происходящего.

Георг II не принял всерьез честного слова Камберленда («мой сын погубил меня и опозорил себя»), отказался ратифицировать конвенцию и написал в ганноверский регентский совет: «...какая-нибудь победа, одержанная королем Пруссии, дала бы удобный случай неожиданно напасть на французов, стоящих в наших владениях, так чтобы по отдельности застать их врасплох на местах расквартирования». Надо отдать справедливость Камберленду — он глубоко переживал бесчестье и ушел с тех пор в частную жизнь.