Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Говоря о Семилетней войне, о связанных с ней личностях и о кипении интриг, сопровождавших ее, Берни писал: «Несчастные потомки, что же вы сможете во всем этом понять? Что за дураками вы окажетесь в глазах Истины!» После Росбаха им владела единственная мысль — заключить мир как можно скорее и по возможности почетнее. Партия прусских сторонников во Франции, вдохновленная еще двумя поражениями союзников, последовавшими почти сразу за Росбахом, начала поднимать голову. Из-под пера д’Аржансона так и текли памфлеты и записки, попадавшие на театр войны, в руки и без того подавленных офицеров. Берни заметил как-то Стенвиллю, что д’Аржансон с мадам д’Эстрад не менее влиятельны в армии, чем военное министерство, но не принял мер, чтобы заткнуть им рот. Проявляя больше ума, чем Гитлер, Фридрих всегда ухаживал за интеллектуалами и, сделав самый скромный вклад, состоявший в основном из лести, собирал теперь богатые дивиденды. На его стороне были все философы, для них он олицетворял свободомыслие, в противоположность фанатизму и мракобесию их собственного короля. Фридрих играл на врожденном французском недоверии к Австрии, извлек на свет и страшное чучело русского медведя, что случилось не в последний раз в истории. Берни также вечно твердил, что было бы «чрезвычайно неудобно», если бы русские начали требовать новых территорий. Общественное мнение внутри страны было деморализовано не менее, чем в армии, людей совершенно не интересовала война, и они лишь мечтали, чтобы она прекратилась. А хуже всего, что не хватало денег.

Берни сделался откровенным пораженцем, «Бабетта-цветочница» определенно не годилась в государственные мужи. Когда аббату впервые предложили заключить союз с австрийцами, он колебался, но затем поддержал эту идею и всячески помогал осуществить ее. В начале войны он выступал сторонником союза, но как только дела пошли похуже, он вернулся к исходным колебаниям, стократно усилившимся. «А что я говорил!» — вот лейтмотив его разговоров с маркизой. Говорил он ей и другие неприятные вещи. Например, что враги обвинят ее в затягивании войны ради того, чтобы Субиз мог взять реванш. Он писал Стенвиллю: «У нас нет ни полководцев, ни министров, и я нахожу эту фразу настолько справедливой, что готов и себя отнести к этой категории...» «Я указал маркизе, что пока мы еще ничего не проиграли на море и что Минорка с лихвой искупает Луисбург... но что в конце концов англичане, чей флот куда сильнее нашего, непременно отнимут наши колонии. И наши союзники ничем не в силах восполнить нам такие потери...» «Наши финансы более не в состоянии нести гигантские расходы». «Я заклинаю мадам де Помпадур Господом и всеми святыми угодниками, но мы широко открываем большие печальные глаза и ничего не делается». Подобные размышления целыми страницами отправлялись к Стенвиллю в Вену, их копии, разумеется, попадали в австрийскую тайную полицию и исправно читались Марии-Терезии. «Что за слепая отвага толкает императрицу снова пытаться разбить врага на будущий год? На что ей надеяться кроме того, что было и в прошлом году? Те же люди занимают те же посты, король Пруссии не переменился, наши генералы и министры всегда будут уступать ему».

И Берни был недалек от истины. Война уже приобрела постоянный характер. Каждую весну Фридриха атаковали с трех сторон три армии, стремящиеся к Берлину. Каждую весну его позиция казалась безнадежной, но каждое лето и осень разобщенность союзников, их плохое командование, растянутые коммуникации работали на него. Помимо личной отваги и прекрасной армии, Фридрих располагал еще двумя преимуществами — он дрался на своей земле и при едином командовании. Но король с мадам де Помпадур, ослепленные ненавистью к пруссакам, не желали слушать советов Берни — возможно, разумных. Маркиза начинала сознавать, что если война будет продолжена, то Берни придется уйти. Он явно терял присутствие духа.