Мадам Флёр

– Саму жизнь. – Он пожал плечами, полагая, что не будет ничего плохого, если он ответит чистую правду. – Наш век сотрясают перемены, он непредсказуем, словно норовистый конь. Как могу я знать, что завтра не окажусь в тюрьме или – хуже того – на эшафоте, просто потому, что новой власти не придется по вкусу форма моего цилиндра? Бастилию три года разбирали по камешкам несколько сотен рабочих, большая часть камней пошла на постройку моста Согласия. Из некоторых булыжников некто Палуа стал вырезать макеты тюрьмы и неплохо подзаработал на этом. Теперь на месте темницы на мостовой выложен ее контур, а основание одной из башен аккуратно, камень за камнем, перенесли в сквер Анри-Галли. Бастилии больше нет. Но остались ведь тюрьмы, кроме Бастилии. Есть на свете люди, которые любят щелкать чужие жизни, словно орехи. Никто из нас не может быть спокоен за свое будущее, госпожа де Виньоль, и потому я всегда настороже, всегда жду подвоха, хотя внешне расслаблен, и тороплюсь жить. Когда, если не сейчас, в этот самый миг? Когда еще хватать у вечности мгновения с ладоней? Пока ее ладони раскрыты, но когда-нибудь пальцы сожмутся в кулак. Наш президент… – Сезар помолчал. – Полагаю, он недолго будет называться президентом, слухи ходят. Нас ждет новая империя, новый император, который уже сидит на троне – только зовется этот трон пока президентским креслом. И если вы не рискуете жить сейчас, прячетесь от жизни, то можете упустить этот шанс навсегда. О, я говорю вовсе не о вас! – воскликнул виконт, заметив, что уголки губ госпожи де Виньоль опустились. – Скорее, о себе. И я все время себе повторяю: если я не сделаю чего-то сейчас, второго шанса может не быть. Жизнь – хрупкая вещь. Моя могла оборваться вчера в переулке, если бы эти грабители оказались более жестоки; или если бы они возвратились, передумав оставлять меня в живых, а ваш Ксавье не открыл бы мне дверь… Все могло окончиться вчера. Я жив, и как мне не праздновать это? Как не наслаждаться этим вечером и этими сладостями, и вашим обществом?

Он сделал паузу и продолжил:

– И мой отец был таким же. В пятьдесят лет мужчина более опасен, чем во всяком другом возрасте, ибо обладает дорогостоящим опытом и часто состоянием. Отец имел в распоряжении и то, и другое, и познавал жизнь во всем ее многообразии. У него вот принципы менялись сообразно обстоятельствам, в зависимости от географических широт. То, что в Европе вызывает восторг, в Азии карается. То, что в Париже считают пороком, за Азорскими островами признается необходимостью. Нет на земле ничего прочного, есть только условности, и в каждой стране они различны. Для того, кто волей-неволей примерялся ко всем общественным меркам, всяческие наши нравственные правила и убеждения – пустые слова. Незыблемо лишь одно-единственное чувство, вложенное в нас самой природой: инстинкт самосохранения. В государствах европейской цивилизации этот инстинкт именуется личным интересом. Итак, если вы лично заинтересованы в своей жизни, вы не можете оставаться в стороне от всего этого и избираете путь – но какой? Бальзак, которого мы уже вспоминали сегодня, писал, что одни только безумцы да больные люди могут находить свое счастье в том, чтобы убивать все вечера за картами в надежде выиграть несколько су. Только дураки могут тратить время на размышления о самых обыденных делах – возляжет ли такая-то дама на диван одна или в приятном обществе и чего у нее больше: крови или лимфы, темперамента или добродетели? Только простофили могут воображать, что они приносят пользу ближнему, занимаясь установлением принципов политики, чтобы управлять событиями, которые никогда нельзя предвидеть. Только олухам приятно болтать об актерах и повторять их остроты, каждый день кружиться на прогулках, как звери в клетках, разве лишь на пространстве чуть побольше; рядиться ради других, задавать пиры ради других, похваляться чистокровной лошадью или новомодной коляской, которую посчастливилось купить на целых три дня раньше, чем соседу. Вот вам вся жизнь наших парижан, вся она укладывается в эти несколько фраз. Верно? Я этого и не отрицаю. Но взгляните на существование человека с той высоты, на какую им не подняться. В чем счастье? Это или сильные волнения, подтачивающие нашу жизнь, или размеренные занятия, которые превращают ее в некое подобие хорошо отрегулированного английского механизма. Выше этого счастья стоит так называемая «благородная» любознательность, стремление проникнуть в тайны природы и добиться известных результатов, воспроизводя ее явления. Вот вам в двух словах искусство и наука, страсть и спокойствие. Верно? Так вот, все человеческие страсти, распаленные столкновением интересов в нынешнем нашем обществе, проходят передо мною, и я произвожу им смотр – а затем выбираю те, что мне более по вкусу. И нет в них ничего порочного, а есть только бесконечное познание самого себя и мира вокруг, и это вдохновляет так, что утром просыпаешься с интересом.