Мадам Хаят

Мы встречались с Сылой в дни, когда у нее не было ни занятий, ни работы, мы гуляли по улицам, время от времени ходили в кино, сидели в дешевых кофейнях и часами разговаривали о литературе. Мы любили одни и те же книги, одних и тех же героев, одних и тех же авторов.

Я чувствовал к ней глубокую привязанность, хотя между нами не было никаких обещаний, и испытывал сильное чувство вины по отношению к обеим. Мое молчание, под которым я прятал пережитое и не открывал им всей правды, казалось мне тяжким преступлением. Я узнал, что молчание может таить предательство. Не утешало меня и то, что и они не говорили всей правды, — напротив, к моему чувству вины примешивалось болезненное любопытство, которое, как я подозревал, являлось ревностью.

Обе женщины представлялись мне как две параллельные линии, не заменяющие друг друга, но сплетающиеся своими тенями. Эти тени туманили мой разум, затягивая меня в сумерки нерешительности. Я не был до конца уверен, я сам или они были причиной этой неуверенности, похожей на лунное затмение. Но я уже догадывался, что две параллельные линии в геометрии человеческих эмоций не останутся такими навсегда, что где-то они пересекутся. И меня преследовало мрачное предчувствие, которое одолевает даже самых неопытных людей, не способных вырваться из теней.

Мы больше никогда не покупали конфеты с Сылой. Полагаю, тот случай потряс ее больше, чем она показала мне. Нам обоим относительно легко было привыкнуть к безденежью, но трудно привыкнуть к бедности. Мы оба выросли в среде, где бедность презиралась, приравнивалась к некомпетентности и невезучести. Теперь, оказавшись в толпе жалких бедняков, мы знали, как смотрят на нас богатые. Мы не презирали бедняков, но не были готовы признаться самим себе, что стали презренными бедняками. Возможно, мы никогда не будем готовы.

Мадам Хаят высмеивала богачей, говоря о них: «Идиоты, которые всю жизнь тратят на то, чтобы заработать больше денег, чем они могут потратить за всю свою жизнь», но мы с Сылой не могли чувствовать себя так естественно и комфортно в этом вопросе, как она. Мы выросли, веря, что наши отцы богаты и неприкосновенны, что мы можем делать все, что пожелаем. Высокомерие въелось в нашу кожу с первой же подаренной нам дорогой игрушкой. Уверен, что такое же высокомерие, которое я иногда видел на лице Сылы, проступало и на моем лице. Мы потеряли не только деньги, но и уверенность в жизни, и, как бы глубоко ни спряталось наше высокомерие, ничто не могло стереть его.

Мы держались подальше и от богатых, и от бедных. И больше всего нас беспокоили наши прежние богатые друзья. Помимо пристрастия к литературе, возможно, именно желание спрятаться в обособленном мирке сблизило нас. Мы никогда не говорили об этом. Быстро стало понятно, что некоторые истины следует принимать молча, что, будучи изреченными, эти истины станут еще более невыносимы. Мы говорили о литературе, философии, истории, мифологии… Мы искали убежища, и истории о прошлом человечества стали хорошим лекарством от недугов настоящего.

— В мифологии и религии жизнь начинается с великого насилия, — сказала однажды Сыла, — задумайся, Кронос отрезает тестикулы своему отцу Урану, от которого забеременела богиня Гея и положила начало плеяде богов. Мифология начинается с того, что сын отрезает своему отцу яйца. Кроноса же убивает его сын, Зевс. Взгляни на вступительную сцену жизни глазами греков… Жизнь в религии начинается с подобного насилия. Адам и Хавва изгнаны с небес, и сразу же один из их сыновей убивает остальных, потому что они не могут поделить между собой своих сестер. Почему, по-твоему, все истории человечества начинаются с такого насилия?

Мне нравилось слушать ее спокойный и властный голос.

— Наверное, из-за страха, — сказал я. — Жизнь была ужасна, дикие звери, стихийные бедствия, голод, холод… Наверное, людям был нужен спаситель более ужасный, жестокий и могущественный, чем всё, с чем они сталкивались. Они выдумали столь великое насилие, которого боялось бы всё, что пугало их.

Она задумалась:

— Возможно, это имеет смысл.

Сыла не соглашалась ни с одной идеей, не пропустив ее через собственный разум, и когда она соглашалась, я чувствовал себя вознагражденным. Ее спокойная торжественность, отстраненная манера поведения, тайная надменность и серьезность придавали ей внушительность, которой я не обладал. Я был впечатлен ею. В ней не было естественности мадам Хаят, но был темперамент, столь же энергичный, сколь сдержанный воспитанием. И Сыла всегда нервничала — может быть, из-за того, что она увидела, как легко меняется жизнь. Собственный опыт убедил ее, что в любой момент с ней и ее семьей «эти сделают что угодно». Она не говорила, кто «эти», и, вероятно, даже не знала.